— Ирлеф, тут не следствие, а суд. Еще до начала Сходки я сдал исчерпывающие сведения, удовлетворившие большинство из присутствующих. Волнующие тебя вопросы находятся вне круга полномочий Блюстителя Заветов. Ты только что справедливо заметила, что единственная цель, ради которой мы собрались здесь, — это решение участи одного случайно оказавшегося в нашем мире человека. Причастность его к Изнанке не доказана, некоторые физические качества могут оказаться весьма полезны для безопасности Дита, а приобщение к Братской Чаше влечет за собой всем нам понятные благотворные последствия. Шесть членов Сходки высказались в его пользу. Очередь за тобой. — На протяжении всей этой краткой речи Хавр кривился так, словно у него болели зубы. Понимал, видно, что ни переубедить, ни запугать, ни заморочить Ирлеф не удалось.
— Храня верность Заветам, — начала она очень тихо, — радея о несокрушимости стен, заботясь о собственной жизни, а более того, о жизни всех дитсов, я отказываю этому человеку в прощении. Пусть он умрет в свой Срок. — Кубок, брошенный об пол неловко, но от всей души, разлетелся на мелкие осколки, один из которых долетел даже до моих ног.
Вот так мне в очередной раз был вынесен смертный приговор. Почти всегда это довольно волнующая процедура. Последний раз, помнится, я был осужден на казнь Высшим Имперским Трибуналом Лесагета. Но тогда все было обставлено намного более впечатляюще. Процесс проходил на рыночной площади столицы в присутствии посланцев всех доминионов и при стечении несметного количества публики. Дамы строили мне глазки, а букмекеры заключали пари. Дюжина лучших адвокатов-крючкотворов сумели оспорить сорок четыре пункта обвинения из ста пятидесяти, что привело к переквалификации моих преступлений из категории «безмерно опасных» (медленное перетирание на мельничных жерновах) до «чрезвычайно опасных» (погребение живьем). Уж и не помню, как я из всего этого выкрутился.
Сходка тем временем приступила к обсуждению совсем других вопросов. Никто не подошел ко мне, кроме престарелого Блюстителя Ремесел.
— Ты ждешь кого-нибудь? — спросил он, когда я освободил его от обруча.
— Нет. Кого мне ждать? Вы ведь вроде вынесли мне смертный приговор.
— Бывает. Не переживай. А сейчас иди. На Сходке не принято присутствовать посторонним.
— Куда идти? — не понял я. — В темницу? На плаху?
— Иди куда хочешь. Ты же где-то обитал раньше. Здесь тебе делать нечего.
— А приговор?
— Приговор исполнится, не сомневайся. У нас с этим полный порядок.
Покинув Дом Блюстителей, я некоторое время бродил в его окрестностях, даже не зная, что подумать обо всем случившемся. Другое дело, если бы меня сразу заковали в железо или поволокли бы к ванне с травилом. Пришлось бы принимать ответные меры, а это всегда веселее, чем ждать неизвестно чего. Но никто не пытался меня задержать, более того, на рожах встречных стражников было написано полное благорасположение. Может, Блюстители разыграли передо мной какой-то шуточный спектакль, входящий в процедуру посвящения? Хотя вряд ли — достаточно вспомнить излишне эмоциональные, но предельно искренние тирады Ирлеф. Уж она-то не играла, или я ничего не понимаю в людях. Ну да ладно, дождусь Хавра, а там видно будет. Он, надеюсь, разъяснит мне ситуацию.
Вернувшись в наше жилье, я вдоволь напился воды и завалился спать. Конечно, это был не настоящий сон — приходилось, как говорится, держать ушки на макушке, — и, наверное, поэтому я совершенно не отдохнул. Побаливала голова и почему-то суставы. Таким разбитым я себя давно не чувствовал.
Есть совсем не хотелось, и я опять припал к крану. Вода теперь имела какой-то странный привкус и совсем не утоляла жажду. Я снова прилег. И долгое отсутствие Хавра, и вынесенный мне смертный приговор, и вообще все на свете почему-то перестало интересовать меня. Комната как будто расширилась, и противоположная стена отодвинулась в недостижимую даль. Попытка взглянуть в потолок успехом не увенчалась — шейные мышцы одеревенели и не подчинялись моей воле.
С окружающим миром определенно творилось что-то неладное. Тусклые, по преимуществу сероватые краски обычного здесь «ни дня, ни ночи» сменились густым зловещим пурпуром. Воздух загустел, стал горячим и не наполнял легкие. Все предметы, за которые я пытался ухватиться, предательским образом уклонялись. Затем кто-то невидимый, коварно таившийся в этой багровой мути, бросился на меня и скрутил в баранку, едва не переломив хребет.
Очнулся я на полу, у самых дверей, весь покрытый липким потом. Руки, ноги, спина и живот ныли так, словно верхом на мне семь суток подряд катались ведьмы. Голова гудела, сердце колотилось, во рту ощущался вкус крови и желчи.
С превеликим трудом я встал и сделал несколько шагов к выходу, но затем остановился. Только что испытанная нестерпимая боль развеяла все мои недавние иллюзии. Вот он, мой смертный приговор. Вот он, мой конец. Спасения нет и быть не может. Так зачем куда-то бежать, зачем молить о помощи тех, кто помочь тебе не в состоянии? Уж лучше умереть здесь в одиночестве, чем корчиться на мостовой, под равнодушными взглядами прохожих. Я очень хорошо помнил несчастного, которому по недомыслию хотел облегчить муки агонии. Без сомнения, мы были поражены одной и той же болезнью, вернее, одним и тем же ядом. Город не прощает отступников и чужаков. Действительно — с этим здесь полный порядок.
Следующий приступ был куда более долгим и мучительным. Я то каменел, парализованный неистовым напряжением всех своих мышц, то превращался в груду аморфной плоти, когда невозможно ни поднять веки, ни сглотнуть слюну. Я был одновременно и костром, и горящим на его угольях клубком обнаженных нервов. Меня сначала колесовали, потом лишили кожи, посыпали солью, а уж напоследок распяли на солнцепеке.
Краткую передышку, дарованную мне не из сострадания, а лишь как трамплин для новых пыток, я использовал для поиска орудия самоубийства. У меня был нож, но пальцы не могли сомкнуться вокруг его рукоятки, у меня была веревка, но я ни за что не сумел бы завязать ее удавкой, наконец, передо мной была грубая каменная стена, но, как ни колотил я по ней башкой, кроме синяков и ссадин, ничего не выколотил. Нет, умереть я должен был по-другому — раздавленным, униженным, покорным, утратившим волю, разум и человеческий облик.
Когда адская жаровня погасла в очередной раз и кровавый туман рассеялся, я узрел, что моя комната полным-полнехонька гостей. Прошло немало времени, прежде чем стало ясно — это не тени умерших, не ангелы смерти и не похоронная команда.
Меня удостоили своим посещением почти все Блюстители плюс еще целая куча неизвестного мне люда. Только Ирлеф не было видно, ее хрупкую фигуру, даже драпированную в бесформенный балахон, я узнал бы сразу. Все они стояли вокруг гордыми победителями и свысока взирали на меня — мычащего как скотина, извивающегося как червяк.
