Через час, взяв себя в руки, он включил передатчик и настроился на частоту, которую могло бы использовать подполье. Тахионный луч рванулся через пустоту, раздался шорох, потрескивание, затем осторожный голос произнес:
— Четыре десять восемь три, принимаем ваш сигнал. Кто вы?
— Войтленд. Президент Войтленд. Я хочу говорить с Хуаном. Вызовите мне Хуана.
— Сообщите ваш код, и…
— Какой код? Говорит Войтленд. Я в космосе, в миллионах миль. Мне срочно нужен Хуан.
— Подождите, — велел голос.
Войтленд ждал. Пощелкивания, гудение, треск.
— Вы слушаете? — раздался голос. — Мы вызвали его. Но говорите быстро. Ему некогда.
— Ну, кто это?
— Том, Том Войтленд, Хуан!
— Это в самом деле ты? — Холодно, за тысячи парсеков, из другой Вселенной. — Наслаждаешься путешествием, Том?
— Я должен был связаться с тобой. Узнать… узнать, как дела, что с нашими. Как Марк, Лидия, ты…
— Марка нет. Убит при попытке застрелить на параде Мак-Аллистера.
— Ох, ох.
— Лидия и Линке в тюрьме. Большинство других мертвы. Нас не больше десятка, мы обложены. Разумеется, остался ты.
— Да.
— Сволочь, — тихо проговорил Хуан. — Подлая сволочь. Мы приняли на себя весь огонь, а ты забрался в корабль и улетел.
— Меня бы тоже убили, Хуан. За мной гнались. Я едва ушел.
— Ты должен был остаться.
— Нет. Нет. Ты говорил другое! Ты говорил, что я прав, что я послужу символом борьбы, воодушевляя…
— Я это говорил?!
— Да! — настаивал Войтленд. — Вернее, твой кубик.
— Убирайся к черту! — сказал Хуан. — Полоумный мерзавец.
— Твоя матрица. Мы обсуждали… ты объяснял…
— Ты сошел с ума, Том? Послушай, эти кубики запрограммированы говорить то, что ты хочешь услышать. Тебе это неизвестно? Если хочешь, убегая, чувствовать себя героем, они докажут тебе, что ты герой. Все очень просто.
— Но я… ты…
— Приятного полета, Том.
— Я не мог остаться на верную смерть! Какая была бы от этого польза? Хуан, помоги мне! Что мне теперь делать?
— Меня совершенно не интересует, что ты будешь делать. Обратись за помощью к своим кубикам. Прощай, Том.
— Хуан…
Связь оборвалась.
Войтленд сидел, не шевелясь, сжав кулаки. Эти кубики запрограммированы говорить то, что ты хочешь услышать. Если хочешь, убегая, чувствовать себя героем, они докажут тебе, что ты герой. А если хочешь чувствовать себя злодеем? И это докажут. Они готовы на все, что тебе нужно. Они не люди — они кубики.
Он вставил в паз Гете.
— Поведай мне о мученичестве.
Гете сказал:
— В нем есть соблазнительные стороны. Можно погрязнуть в грехах, зачерстветь от бездушия, а потом во вспышке самопожертвования заслужить высшее искупление, навеки прославить свое имя.
Он вставил в паз Хуана.
— Расскажи мне о моральном значении гибели при исполнении долга.
— Это может превратить заурядного политического деятеля в выдающуюся историческую личность, — сказал Хуан.
Он вставил в паз Марка.
— Каким бы ты хотел видеть своего отца: живым трусом или мертвым героем?
— Ты должен биться, папа.
Он вставил в паз Хэмингуэя.
— Что бы ты сделал, если бы тебя назвали ублюдком?
— Я бы призадумался, прав ли этот человек. Если неправ, скормил бы его акулам. Если прав — что ж, пожалуй, акулы все равно получат свое.
Лидия. Линке. Его отец. Александр. Аттила. Шекспир. Платон. Овидий. Все твердили про отвагу, искупление, самопожертвование, благородство.
Он взял кубик сына.
— Ты мертв, никакого Марка больше нет. Это я — думающий его умом, говорящий его голосом. Ты всего лишь марионетка.
Войтленд открыл люк конвертера и швырнул туда кубик Марка. Затем кубик Лидии. Линке. Отца. Александра. Аттилы. Шекспира. Платона. Овидия. Гете.
Он взял кубик Хуана и снова вложил его в паз.
— Скажи мне правду. Что случится, если я вернусь к Миру Бредли?
— Ты благополучно доберешься до подполья и возглавишь борьбу. Ты поможешь нам скинуть Мак-Аллистера. С тобой мы победим.
— Ерунда! — отрезал Войтленд. — Я скажу тебе, что будет на самом деле. Меня перехватят на орбите и отдадут под трибунал. А потом расстреляют. Верно? Верно? Ну скажи мне правду, хоть один раз! Скажи, что меня расстреляют!
— Ты ошибочно представляешь себе динамику ситуации, Том. Твое возвращение возымеет такое действие…
Он вынул кубик Хуана и бросил его в конвертер.
— Ау! — позвал Войтленд. — Есть тут кто-нибудь?
Корабль молчал.
— Мне будет недоставать вашего общества. Уже недостает. Да-да. Но я рад, что вас нет.
В рубке он ввел программу «Возвращение к пункту отправления». Его руки дрожали, но программа пошла. Приборы показали изменение курса. Корабль поворачивал. Корабль нес его домой.
В одиночестве.
Меня признали виновным, приговорили к невидимости на двенадцать месяцев, начиная с одиннадцатого мая года Благодарения, и отвели в темную комнату в подвале суда, где мне, перед тем как выпустить, должны были поставить клеймо на лоб.
Операцией занимались два государственных наемника. Один швырнул меня на стул, другой занес надо мной клеймо.
— Это совершенно безболезненно, — заверил громила с квадратной челюстью и отпечатал клеймо на моем лбу. Меня пронзил ледяной холод, и на этом все кончилось.
— Что теперь? — спросил я.
Но мне не ответили; они отвернулись от меня и молча вышли из комнаты. Я мог уйти или остаться здесь и сгнить заживо — как захочу. Никто не заговорит со мной, не взглянет на меня второй раз, увидев знак на лбу. Я был невидим.
Следует сразу оговориться: моя невидимость сугубо метафорична. Я по-прежнему обладал телесной оболочкой. Люди могли видеть меня — но не имели права.
Абсурдное наказание, скажете вы? Возможно. Но и преступление было абсурдным: холодность, нежелание отвести душу перед ближним. Я был четырехкратным нарушителем, что каралось годичным наказанием. В должное время прозвучала под присягой жалоба, состоялся суд, наложено клеймо.
И я стал невидим.
Я вышел наружу, в мир тепла. Только что прошел полуденный дождь. Улицы подсыхали, воздух был напоен запахом свежей зелени. Мужчины и женщины спешили по своим делам. Я шел среди них, но меня никто не замечал. Наказание за разговоре невидимкой — невидимость на срок от месяца до года и более, в зависимости от тяжести нарушения. Интересно, все ли так строго придерживаются закона?
Я ступил в шахту лифта и вознесся в ближайший из Висячих садов. То был Одиннадцатый, сад кактусов; их причудливые формы как нельзя лучше соответствовали моему настроению. Я вышел на площадку, приблизился к кассе, намереваясь купить входной жетон, и предстал перед розовощекой, пустоглазой женщиной.
