— Я — Билли Скарл, — повторил я, — точно так же, как я есть я. Он таится в глубине моего разума и насмехается над видимостью морали, которой Круг маскирует пиратские замашки Земли. А еще Скарл дает понять, что за подобные проступки, только в меньшем масштабе, его едва не казнили.
— Мне наплевать на политику и политические методы, — сказал Хейл, — но ты являешься психиатрическим уникумом. В кои-то веки парапсихологический перенос черт характера и способностей личности! Мы собираемся написать статью!
— Мы собираемся пообедать, — заметил я.
— Но мы уже пообе…
— Да при малой гравитации Селены два обеда упакуются в нас с той же легкостью, что и один. А мы с тобой люди большие, с желудками, способными вместить уйму всякой всячины, разве не так?
— На что ты намекаешь?
— У царя Соломона было кольцо, — сказал я, — и передача информации являлась не единственным его назначением. Оно давало власть над всяким демоном, и я, Билли Скарл, ношу то кольцо в уме, как эмоциональный пояс целомудрия. Ты на стороне демонов, Хейл. Не все демоны, однако, злобные, и многих можно должным образом использовать на работе по строительству Храма. Я мобилизую тебя, чтобы ты распространял догмат о Многих Обителях и заселял их межзвездным братством. Я собираюсь похитить вашу философию, как барахольщик, а вместо нее оставить вам другую.
Печать Соломона[53] раскаленным скальпелем обожгла мой разум, и немного погодя я спросил: «Что мы хотим на обед?», а он спросил: «Как насчет бифштексов?»
Вот и все, что я хотел рассказать тебе о том, как мы/я обедал/и вчера вечером (думаю, что это было вчера вечером; я еще не перешел на земное время). Я оставил доктора Хейла, уверив его в своем полном выздоровлении от скарлоневроза, и сел на ближайший «челнок» до Земли.
Я пишу эти строчки, дорогая, а смотровое окно уже полностью заполнено Землей — так же, как мой разум заполнен двойной памятью о тебе. Я думаю, Скарл любил тебя — насколько он вообще был способен любить, — а что до меня, так я всегда тебя любил. Через каких-то несколько часов я узнаю, кто из нас двоих (а может, и никто) пробудил, возможно, в тебе похожие чувства — когда поговорим о прошлом бессловесными пентаграммами нашей профессии. А еще я очень хочу привлечь тебя к своему крестовому походу — я говорю «привлечь», а не «принять в члены». Я верю, что у меня впереди чуть ли не столетие продуктивной работы. С такой квалифицированной помощницей, как ты, я бы использовал это время, меняя умы людей, которые являются умом Земли и душой ее политики. Если ты откажешься, то это будет стоить тебе всего лишь часа — пока не выветрится из памяти. Ты была такой чудесной вербовщицей, в тебе есть что-то, что Хейл называет харизмой.
Если я попытаюсь действовать в одиночку, то не исключено, что я вскоре споткнусь — но так или иначе я все равно рискну, — и я приготовил это утомительно длинное предложение и приглашение (которое я отправлю по почте сразу, как приземлюсь), чтобы дать тебе полную информацию о тех обстоятельствах, что привели меня сюда, равно как и мои чувства к тебе. Я, может, чересчур переоцениваю время, которое мне предстоит прожить. Короткая, но восхитительная жизнь — чего стоит одна только продажа иглу на Меркурии! — все же по-своему привлекательна. Думаю, тебя тоже привлекает все невозможное. (А помнишь, что произошло с Троей?)
Поэтому сейчас я рассчитаю по времени пересылку почтовых отправлений и соответственно переправлю себя. Когда ты дочитаешь мое письмо до конца, я буду всего в нескольких мгновениях от тебя.
Обдумай, пожалуйста, свое будущее и, пожалуйста, устрашись. Через каких-то пару мгновений ты тоже встретишься с Мясником. Скорее всего он уже за дверью, с кольцом для тебя.
Открой дверь и впусти его.
Целую
С любовью,
Соломон/Скарл
Девять звездолетов наготове
«Тигр на свободе», — гласило сообщение.
Он сложил бумагу и положил ее под пресс-папье.
— Вы можете идти.
Человек, стоявший перед ним, коротко отсалютовал и сделал выжидательное лицо.
Герцог не поднял головы.
Он достал сигару и откинулся в кресле.
— Тигр на свободе, — сказал он, — после стольких лет…
Он закурил и надолго погрузился в созерцание голубоватого дымка.
— Интересно, как он выглядит на этот раз?
Минус десятьОн пробудился.
Долго лежал, не открывая глаз. Он подумал о своих руках и ногах — они были на месте. Он постарался понять, кто он такой, но не мог вспомнить.
Его начало трясти.
Он чувствовал, что его обнаженное тело прикрыто тонким покрывалом.
Холодный ветерок студил лицо.
Он потряс головой. В следующее мгновение он уже стоял на ногах, пошатываясь от слабости.
Огляделся.
На столе возле потемневшего от времени черепа мерцала свеча. Рядом лежал кинжал.
Он оглянулся на свое ложе. Оно оказалось гробом, а покрывало — саваном. Над ним склонялись стены, затянутые черными драпировками, слегка тронутыми ржавчиной тления. На дальней стене висело зеркало, но заглядывать в него не хотелось. Дверь отсутствовала.
— Ты жив, — сказал голос.
— Знаю, — ответил он.
— Посмотри в зеркало.
— Иди к черту.
Он принялся ходить по комнате, срывая драпировки со стен, ярд за ярдом. Затем, стоя по щиколотку в лоскутьях черного бархата, он разбил зеркало.
— Подними осколок зеркала и посмотри на себя.
— Иди к черту!
— Знаешь, что ты увидишь?
Он схватил со стола кинжал и начал раздирать бархат на длинные ленты.
— Ты увидишь человека, — продолжал голос, — голого, бессильного человека.
Он запустил череп в стену через всю комнату, и тот рассыпался от удара.
— Ты увидишь жалкого извивающегося червяка, безволосый эмбрион, похожий на ветку голой ивы; ты увидишь никчемного актеришку, напускающего на себя важный вид…
Он сложил искромсанную ткань в кучу посреди камеры и поджег ее свечой.
Толкнул стол в костер.
— Ты знаешь, что зависишь от милости тех, кем стремишься управлять…
Волоски у него на груди тлели и сворачивались колечками. Он посмотрел вверх.
— Спускайся сюда, — пригласил он, — кем бы ты ни был, и я устрою тебе фейерверк!
Где-то над головой раздался приглушенный щелчок. Голос затих. Он подбросил кинжал вверх, и тот ударился о металл.
И упал в пламя.
— Если я такой уж слабый, чего ты боишься? — крикнул он. — Давай, навести меня в аду!
Мерцание свечи проступало за дымной пеленой, понемногу рассеивавшейся по мере того, как догорал костер. Пламя еще поплясало на столе, но и он рассыпался на угли.
