Зато у меня в кабинете мы могли беседовать сколько угодно. И хотя разговор по существу нашего общего дела мог быть практически ограничен вопросом: «Что нового?» — и лаконичным ответом: «Пока ничего», мои беседы с механиком (точнее, его беседы со мной) приобретали день ото дня все более затяжной характер. К совершенному моему изумлению, Бак оказался очень словоохотливым человеком. Он рассказал всю свою биографию, начиная с младенческих лет, и с таким откровенным чистосердечием возложил на меня роль арбитра его незатейливых переживаний, что я не нашел возможным этому воспротивиться — сан медиколога не позволял. Но, с другой стороны, он между делом поведал мне множество любопытных историй, басен, притч и легенд явно «космического производства». То есть я неожиданно для себя обнаружил новую разновидность устного творчества, о чем не замедлил оповестить специалистов-филологов в своей статье «Интернациональный фольклор Внеземелья». Но это к слову…
Что же касается главного результата «конспиративных» бесед, то особенно хвастать здесь было нечем. Правда, мы с Баком в достаточной степени определенно установили следующее. Во-первых, самое удобное время для уничтожения экранов — поздний вечер, примерно с двадцати трех часов условных корабельных суток и до полуночи. После полуночи за целость экранов можно было не беспокоиться: Бак заметил, что брызги оптической жидкости, вытекшей из оборванных световодов всех разбитых экранов, не разлетались далеко, а это было бы невозможным, если разрушить экран в условиях невесомости. Во-вторых, «диверсант» производил впечатление аккуратного человека: после «диверсионного акта» он никогда не забывал открыть амбразуру санитарного шлюза и выпустить «крыс» — так называют у нас на борту малогабаритную модель автомата-уборщика, запрограммированную на поддержание чистоты в небольших помещениях. Забота «злодея» о чистоте казалась мне неестественной. И еще — это в-третьих — мне казалось, что в схватке с механиком «злодей» проявил не совсем понятную деликатность… Я попросил Бака припомнить все подробности его борьбы с неизвестным, потом запер дверь, и мы с ним, сцепившись посреди кабинета, очень тщательно, шаг за шагом, эпизод за эпизодом, воспроизвели «рисунок» сражения на себе. Мои подозрения подтвердились. В схватке с механиком неизвестный не применил ни одного мало-мальски опасного болевого приема, за исключением финального удара в челюсть. Медвежью силищу Бака он нейтрализовал умело и, я бы даже сказал, элегантно; когда я понял всю сложность понадобившихся для этого приемов и скорость необходимой реакции, я вдруг отчетливо ощутил, что имел в виду Бак, признавая способность своего противника ориентироваться в темноте — «будто видел!». Действительно, какой сверхчуткой маневренностью надо обладать, чтобы вот так уверенно — в темноте! — «водить» за воротник осатаневшего от ярости механика, держать на расстоянии, то и дело «гасить» или парировать его отчаянные выпады, не причиняя при этом ему никакого вреда!.. Ведь главная задача «диверсанта» — сохранение инкогнито — должна была по логике вещей толкнуть его на быстрые и весьма радикальные меры под неприглядным девизом: «Спасайся любой ценой!» Пользуясь темнотой и своим преимуществом в скорости, он мог свободно расправиться с Баком… ну, скажем, одним из варварских приемов каратэ — очень быстро и очень надежно. Однако он медлил: следил за часами и ждал невесомости. Ударил не раньше четвертого сигнала, «убивая» тем самым сразу двух зайцев: избавил беднягу от излишних травм, а себя от разъяренного преследователя, и, пока тот барахтался в мягких, но цепких объятиях невесомости, был таков. Да, бак отделался дешево. Почему? Здесь было над чем поразмыслить… Либо неизвестный проявил странную для диверсанта гуманность, либо в рискованной для себя ситуации (если учесть физическую силу Бака) действовал с удивительным хладнокровием, ни на секунду не упуская из виду того обстоятельства, что «одураченный Бак» — это далеко не то же самое, что «искалеченный механик». Разная, так сказать, вероятность огласки… Но как бы там ни было, я почувствовал, что мы имеем дело с личностью незаурядной. В этом смысле круг поисков несколько сузился. Правда, совсем недостаточно, потому что из шестидесяти девяти человек на борту рейдера по меньшей мере дюжину я мог бы представить себе в рамках заочных моих впечатлений о таинственном незнакомце… Вот в основном и все, чем были полезны «конспиративные» встречи…
После стычки с механиком «диверсант» на время притих. Мы с Баком упорно несли «патрульную службу», прислушивались, наблюдали. Не обошлось без курьезов. Однажды Бак, проходя мимо злополучной кухни, услышал «характерный» шум и, долго не раздумывая, кинулся на спину находившегося там человека. Об этом механик рассказывал мне, опустив кое-какие подробности, но краснота и припухлость его левого уха достаточно убедительно восполняли опущенное.
— Заскочил я, значит, туда, а он встал на карачки и норовит за корпус моечной машины… Я моментально цап его и грудью к полу. Ну… он лбом об пол немного и стукнулся. Увидел меня и начал ругаться нехорошими словами. Прямо взбесился парень, честное слово!.. Я на экран глаза перевел и обмяк Мне бы сразу взглянуть… Цел экран и нормально работает. А шум, который я слышал, был… ну, в общем, совсем другого происхождения: этот парень — Боря Морковкин, из группы двигателистов — на вахту спешил и в спешке термос свой уронил, чайные ложки рассыпал. «Прости, — говорю, — Боря, промашка вышла…»
Бак с огорчением развел руками. Мне оставалось усмехнуться, но я постарался, чтобы это выглядело не очень заметно.
Говоря между нами, усмехался я зря. Дня через два я был за это наказан на верхнем ярусе рейдера. За какой-то надобностью мне нужно было в кабинет органической химии… Впрочем, все по порядку.
Верхний ярус был самым слабым местом нашей с Баком гипотезы о гангстере-диверсанте. Ведь именно там сосредоточены контрольно-координационные системы корабля, отделы научно-исследовательского профиля, секторы связи, информации и почти вся оргтехника административного назначения. Почему же тогда из десяти диверсий две произошли в шилом ярусе, остальные — на бытовом, и ни одной — на верхнем?… Испортить экраны важных узлов корабля — такая задача для гангстера-диверсанта имела бы некий практический смысл. Но крушить экраны бытовых отсеков, салонов отдыха, библиотек!.. Во всем этом было что-то чрезвычайно странное и загадочное.
Итак, какая-то необходимость понуждала меня подняться на верхний ярус после рабочего дня. Вышел я к шахте пониженной гравитации… Что? Не совсем понятно? Ну хорошо, буду объяснять по ходу дела. Широкие вертикальные шахты — или, как у нас их еще называют, атриумы — на современных рейдерах служат для межэтажного сообщения вместо лифтов и эскалаторов. Кстати, очень удобно я быстро: прыгай вниз — вот и вся «транспортировка». Искусственное тяготение в атриумах составляет едва половину нормального, к тому же на разных уровнях автоматически срабатывает упругий воздушный поток, и все это вместе называется гравитационной «подушкой». Для прыжков снизу вверх используют воздушные катапульты. Разумеется, надо знать, с какой ступеньки трамплина и в каком направлении прыгать, но освоить это несложно: небольшая практика — и начинаешь прыгать с яруса на ярус, как заправский кенгуру. В противоположность Баку я ничего не имею против подобных способов передвижения и ностальгической тоски по лифтам и движущимся тротуарам никогда не испытывал.
Ну, в общем, запрыгнул я на верхний ярус, побрел вдоль безлюдного коридора. После рабочего дня здесь трудно кого-нибудь встретить: на весь ярус четверо вахтенных дежурных, причем двое из них — женщины (в рубке дальней связи и в зале информации). Экранов великое множество. Идеальные условия для диверсанта. И почему-то ни одной диверсии. Впрочем, на самом нижнем ярусе ведь тоже не было ни одной…
Поравнявшись с приоткрытой дверью координационно-интеграторного зала, я заглянул в щель. Длинные ряды приборных стендов, однообразие серебристых панелей, усеянных матово-белыми ромбами, и тоже длинные и непривычные для глаз лимонно-желтые экраны с вереницами проплывающих в них красно-коричневых и ядовито-зеленых парабол… За маленьким пультом, ячеистая форма которого мне странно напоминала архитектурный макет какой-то приморской гостиницы, отбывал вечернюю вахту инженер-координатор Клим Рукосуев. Сидел он к пульту вполоборота, комфортабельно развалившись в кресле, нога на ногу, держал в руках потрепанную книгу и беззвучно смеялся — это было заметно по его вздрагивающим плечам.
Я любил заглядывать в этот зал, но, к сожалению, Клим терпеть не мог посторонних. Мне нравилось смотреть на длинные экраны: цепочки плывущих парабол создавали иллюзию, будто корабль мчится в лимонно-желтом пространстве, а мимо проносится нескончаемая стая перелетных птиц. Иногда здесь звучали мелодичные гудки сигналов, экраны покрывались рябью стремительно бегущих синусоид, вдоль панелей проходила волна световых вспышек в сопровождении приглушенных звонков, что-то щелкало и стрекотало… «Мне, — сказал я однажды Климу, пытаясь завязать с ним беседу, — хорошо понятна роль многих систем корабля. Скажем, командная и ходовая рубки — это своего рода мозг, реактор — сердце… ну и так далее. А какие функции выполняет ваше хозяйство?» — «Функции мозжечка, — рассеянно ответил Клим. — Или, скажем, гипоталамуса. А функции кишечника нашего рейдера выполняет…» Он был явно в плохом настроении, и я поспешил откланяться.
