Уже на последних каплях воли и сил он дотянул до гаража, забрал фотоаппарат и пистолет, отпер дом и ввалился внутрь. Надо было сразу идти в душ, холодная вода помогла бы хоть немного, но он задержался на несколько секунд в прихожей – прислонился к стене перевести дух; этого не надо было делать, понял он, когда ноги вдруг подогнулись. Вот и все, успел подумать он – и больше ничего не успел.
Что-то опасно шевелилось вокруг, но пока не задевало его, и он, умом понимая опасность, не пугался, как не пугался глухого свиста пуль. Но канат был уже натянут, пусть в метре над землей, но все равно: шаг вправо, шаг влево – побег! Канат натянули другие, а идти надо было ему. Март оглянулся назад и понял, что лучше бы он не оглядывался. Тогда он ступил на канат и ощутил его зыбкость под своими ногами…
Темнота оживала вокруг него, казалось, что темнота – это просто плотный занавес, за которым движутся фигуры, задевая его и оставляя на нем моментальные отпечатки своих форм; потом это исчезает и уже в ином виде возникает где-то. Потом занавес выпятился особенно сильно, и странные тени легли на него, придавая рельефность отпечаткам, уже не мимолетным и нечаянным; впереди всего было глубокое, почти бездонное и страшное в своей бездонности дуло револьвера – витки нарезки вели в его недра, как три (трансцендентное число три!), как три спиральных спуска на дно ада, на самое его ледяное дно, где под одной медной, и под одной свинцовой, и под одной железной плитой погребен враг рода человеческого, укрощенный, но существующий… Далее шли человеческие пальцы, заледеневшие от близости адского холода, и рука, немеющая под немыслимой тяжестью вещественной вечности, и сам человек, в котором перегорали последние нити каната, удерживающего любого в этом мире со всеми его, мира, пересечениями путей и всеми его, человека, тяжестями. Нем был человек и иссушен неутолимой танталовой жаждой, и ждал он освобождения от собственной тяжести или от тяжести мира, и то, что он задумал, было страшно и глупо, потому что, приняв в свою душу бремя убийства, он никогда не всплывет больше на поверхность – и захлебнется в нем то, что томилось от жажды, как если бы осужденный на молчание певец вырывал свой никому больше не нужный язык, – не выходом это было, а бегством, и человек понимал это, но гнал от себя понимание… Вошедший в темноте споткнулся о его ноги. Замер – и Март почувствовал Тригаса настолько отчетливо и полно, что показалось, будто сознание его раздвоилось – или тело? – и что это он сам стоит над собой лежащим…
– Зажги свет, Юхан, – сказал Март.
– Зачем? – Голос Тригаса был абсолютно пуст.
– Будет виднее.
– Ни к чему.
– Зря.
– Не хочу света.
– Промахнешься.
– Нет.
– Неужели ты веришь во всю эту ерунду?
– В вампиров? Это не ерунда.
– Дай руку. Страшно вымотался я сегодня…
– Я видел. Они хотели разгромить зал, но мэр не позволил, поставил охрану…
– Меня еще не пытались достать?
– Скоро начнут. Там их человек сорок собралось. Всё подходят. А я увидел, что машины твоей нет, ну и догадался…
– Решил успеть раньше?
– Зря ты говоришь, что это ерунда. Это правда.
– Дурак ты, Юхан. Это просто еще один камень на душу. Конечно, загораться ты больше не сможешь…
– Клин клином. Знаешь, сколько вампиров существует? Больше тысячи! Говорят, зять Канцлера – тоже бывший мутант.
– Ладно, валяй.
– Просто я не могу больше так, понимаешь?
– А я могу? Я могу, да? По-твоему, я могу? А что делать?
– Стать как все. Кастрировать себя. Или убить. Или продолжать терпеть. Выбирай. Выбор богатый.
– Почему ты вернулся?
– Откуда?
– Из Японии. Работал бы там…
– Не мог я там работать. Там страшно. Там еще страшнее, чем здесь. Не веришь… Они продолжают воевать, понимаешь? Они задались целью победить своих победителей, вытеснить с рынков, поставить на колени, перешагнуть через них. Это какая-то национальная паранойя. Больше жратвы, больше тряпок, больше машин, и никто не знает – зачем? Никто просто не спрашивает. Больше, лучше, моднее, мощнее, и на это уходят все ресурсы, все время и все силы, а кто пытается оглянуться, тот предатель. Они проели всю свою культуру, у них ведь было чем гордиться, а теперь они гордятся телевизорами и роботами… ну, не всю, так почти всю – и, главное, никто об этом не плачет… Очень страшно. Ты не был на фронте?
– Нет, конечно.
– А я вот успел. В четырнадцать лет. Это были последние дни Империи, уже ничего не сделать, но нас погнали под танки – зачем? Никто не знал, и сам этот гад не знал, бывают такие действия, как у курицы с отрубленной головой – может быть, это на самом деле так, с отрубленной головой? – но нас погнали под танки, и танки прошли сквозь нас, ни на минуту не задержавшись, и уже потом, в лагере, я задумался: зачем? Понимаешь, это ведь не просто глупость, это глубже… Так вот, там я временами ощущал то же самое. Тебе не надоело на полу?
– Я же просил тебя: дай руку.
– Извини, не расслышал…
Тригас сунул в карман ненужный уже револьвер и помог Марту подняться.
– По-моему, – сказал Март, – ты клевещешь на целый народ.
– Это по-твоему, – возразил Тригас. – Я прожил там семь лет. Они продолжают воевать, они влезли в эту войну по уши, и они наверняка победят. Это и будет их конец. Конец великой нации. Мне не хотелось при этом присутствовать – хотя я присутствовал при этом целых семь лет.
– Можно подумать, у нас лучше.
– У нас еще можно бороться…
Март покачал головой.
– Не верю. Бороться – не верю. Можно ерзать, ползать, пресмыкаться, открывать рот, показывать фигу в кармане, добывать пропитание, пачкать стены, слюнить пальцы…
– Можешь не перечислять, – сказал Тригас. – Зато у тебя есть конкретный противник. Это большое счастье: иметь конкретного противника.
– Мы с этим противником уж слишком в разных весовых категориях…
Они помолчали.
– Юхан, – спросил Март через несколько минут, – как ты думаешь, какое у нас государственное устройство?
– Скисшая военная диктатура, – сразу, будто ждал этого вопроса, ответил Тригас.
– А строй?
Тригас подумал.
– Хрен его поймет, – сказал он. – Ты же знаешь, я не силен в этом.
– А говоришь, конкретный противник, – проворчал Март. – Слушай, ты как-то раз назвал меня Морисом – почему?
– А, тогда… Почувствовал. Мне показалось, что почувствовал. Я, понимаешь, стараюсь пить, чтобы заглушить все это, но иногда прорывает…
– А у меня наоборот – как выпью, такое начинается…
– У всех по-разному. Майорош, например, что пил, что не пил… Это ты его жене деньги посылаешь?
– Я.
– Так я и думал. Молодец, а то бы ей с тремя трудновато пришлось. Только все равно без толку все это.
