Орас кое-что знал обо всем этом и раньше; будучи Несущим Огонь, он сумел уловить витающие в воздухе настроение так же четко, как если бы ему это рассказали во всех подробностях. Доводилось магу слышать и о Сафеде Белокаменном, мудрые жители которого окрашивают в священный голубой цвет (чего ему не было дано видеть) крыши своих домов, оконные ставни и двери, чтобы отвести глаза воздушным слугам Иблиса. И еще кое-что было известно Орасу... причем не от Зу-ль-Аккана, презиравшего учение Перешедших. Пусть его сочтут лжемессией, пусть попытаются предать всем возможным карам, пусть это даже получится - дело теперь не в этом. Дорога из тьмы действительно привела мага туда, где могла, должна была отыскаться помощь против идущих позади него ужасов Старого Мира. Именно потому, что привела дорога именно сюда, они двигались позади и не пытались, не осмеливались обогнать - даже когда путь открылся полностью. Ведь как раз здесь родилось то, что кое-кто из людей понимающих зовет "опасным сиянием". Zohar. Книга, которая больше, чем книга, учение, что выше, чем учение, ключ, что ценнее, нежели ключ, знание, которое отнюдь не просто знание... Опасное сияние, способное быть и всем этим, и ничем из этого, и - что как раз и требовалось сейчас, - надежным щитом и острым мечом. Орасу нужно было лишь направить это сияние на тех, кто скрывался за его спиной. Он знал, что сделает это, даже если сияние поглотит его самого. Сделает, если только сможет. Огонь все еще был внутри него и все еще подчинялся Владыкам. И сам маг все еще принадлежал огню, не властный сделать ни одного движения сверх разрешенного. Все, что он сейчас мог - это думать. Думать и говорить. Значит, так и будет позднее назван новый лжемессия белокаменного Сафеда. Обреченный говорить.
ЭПИЗОД. ТРУБАДУР
Вокруг расписного фургончика собралось человек тридцать, хотя в поселении было не менее пяти сотен жителей. Что ж, философски решил он, для начала и этого хватит. Вполне. Все равно до завтрашнего вечера выехать не удастся: мулам нужен отдых, хоть несколько часов; да и доброе колесо за пару минут не сделать. Времени достанет не на одно выступление. - Почтеннейшая публика, - раскланивался тем временем его напарник-зазывала, бойкий Ромеро, - и на эль, и на бублики заработаем песней и доброю вестью. Везде бываем, про всех все знаем - и все подарим, почти что даром. Коли в сердце грусть - ну и пусть, коли зреет беда - ерунда! Слушайте, слушайте, будет наука, как разгонять и унынье, и скуку!.. Последний раз он провел ладонью по струнам, проверяя настройку старой мандолины. Пора. Появившись на крыше, он, вопреки сутулости, картинно откинул на плечо пестрый плащ и горделиво скользнул взглядом поверх голов... Ледяной клинок чьих-то глаз вонзился промеж лопаток, трубадур покачнулся. Сработал обычный рефлекс - взмах рук и изгиб тела превратил падение в прыжок; он поклонился, и вновь взойдя на передок фургона, осмотрелся уже повнимательнее. Никого. Показалось? Возможно, не очень уверенно подумал он, возможно... Но когда пальцы трубадура коснулись струн, а рот открылся, чтобы начать одну из традиционных баллад, ледяной клинок вернулся. И вонзился глубже, много глубже... безжалостно вскрывая защиту и извлекая наружу то, что он скрывал даже от себя самого. Мелодия стала рваной, голос изменился, уходя одновременно вниз и вглубь. Слова... пожалуй, это все же были его слова. Его - истинного, не скрытого благодушной маской-личиной для окружающих.
Мимо леса на зыбкой границе миров,
Мимо старых, покрывшихся грязью камней;
Здесь когда-то был мой праотеческий кров,
Здесь я вырос и жил до прихода теней...
И нет боле мне хода
в те прошлые дни,
Когда славного рода
горели огни,
Когда солнце бросало
на землю лучи,
Золотистым кинжалом
сверкая в ночи.
Зрители удивленно переглядывались, не привычные ни к таким балладам, ни к такой музыке. Лишь бледный как смерть Ромеро начинал кое-что понимать, проталкиваясь в задние ряды. У него не было ни малейшего желания видеть то, что вскоре должно было, не могло не произойти. Ромеро - и тот, другой, чей взгляд послужил причиной... Нет, не другой - Иной. В отличие от ныне живущих, события былого не позабывший и не желавший забывать. Или забыть не способный. Впрочем, трубадуру было все равно. Теперь.
Я не помню, как стены рассыпались в пыль,
Я не видел, как страх беглецов пожирал.
Но я знаю, что это - не сказка, но быль,
Ибо в сказке не станет улыбкой - оскал.
Мой сломался клинок
в ту кровавую ночь,
И запомнят урок
ускользнувшие прочь
Но ни ярость, ни меч,
ни волшебная дверь
Не смогли уберечь
обреченных на смерть.
Люди уже не только переглядывались, но и перешептывались, с немалым сомнением поглядывая на трубадура. Он не слышал и не видел ничего вокруг, мысленно вернувшись туда, куда возвращаться отнюдь не хотел. И только его собственный, отчего-то охрипший голос еще напоминал о том, что вокруг - настоящее, а не прошлое. Пока, во всяком случае.
Помню цепи, и плеть, и ошейник раба;
Помню хруст кандалов и багровую тьму...
С той поры я на легких не жил на хлебах
Беглый раб, с господами веду я войну.
И когда запоет
рог меж черных холмов,
И копье всласть прольет
трусов жидкую кровь
Мое имя опять
проклянут их отцы,
И на скорбную рать
устремятся, глупцы...
Ромеро наконец выбрался из толпы и во весь дух припустил туда, откуда они прибыли не далее как сегодня утром, хотя ему казалось, что минуло полжизни. В общем-то, для Ромеро так и было. Для трубадура с сегодняшнего утра жизнь прошла не наполовину, а полностью.
До краев полон местью, от битв я устал.
Даже мертвый иной раз способен ожить;
И тогда отложил я кровавый металл,
Но петлею на горло судьбы легла нить.
Мы свой собственный рок
за собою ведем,
И в назначенный срок
до весов добредем,
И на левую чашу
положат мечты
А на правую - сажу
и зло пустоты.
Ему казалось, что теплое майское солнце стало из бледно-золотого - багровым, затянутым пеленой сладкого дыма. И не зря. Потому что под опущенными веками радужная оболочка расширялась, закрывая весь белок, а под тканью одежды менялась плоть, с жуткой медлительностью похрустывая костями и перемещая хрящи и мускулы. Изменение не слишком сильное - но достаточное, чтобы обеспечить немедленное сожжение, если вдруг это откроется. А чуть погодя так и произойдет, сдерживаться он уже не мог. Только музыка, только терзающие мандолину пальцы пока еще напоминали об окружающем мире... но вскоре, он знал, уйдет и это.
Я сумел превозмочь жесткий жребий судьбы,
