- Ну и что? - спросила наконец старуха. - Еще один дефект нашли?
Николаю Аникеевичу показалось, что про дефект сказала старуха с вызовом, с тайной подковыркой, намекая, что не очень верит и в тот дефект, на который он ссылался, сбивая цену.
- Нет, - сказал Николай Аникеевич, - в вашей вазочке дефектов нет.
Сказал и остановился на мгновенье, словно ожидая аплодисментов от космического старика и отдание чести Солдатом, чьи шаги вот-вот должен он был услышать за дверью.
- Я в этом не сомневалась, - медленно кивнула старуха.
- Так зачем вы мне отдали такую вещь за двести рублей, когда цена ей по меньшей мере раз в пять больше? - зло, визгливо закричал Николай Аникеевич. Из-за нее, безмозглой этой астматички, и творится вся эта тягостная нелепость.
- Не знаю... - просипела старуха и опустила глаза.
- Не знаю, не знаю! А не знаете - так и не лезьте! Не знаю! Вот, пересчитайте, - Николай Аникеевич вытащил пачечку купюр, перехваченных тонкой аптечной резинкой, и бросил старухе на колени. - Здесь восемьсот рублей.
Старуха не сделала и движения, только медленно подняла голову и посмотрела на Николая Аникеевича.
- Легче стало? - вдруг спросила она. - Отпустило?
- Что? Кого отпустило?
- Да никого... Ну, что ж, спасибо...
"Ну где же ты, посланец с тысячелетним стажем? Доволен? Недешево обходится мне твой галактический хомут, недешево". Но накалял себя Николай Аникеевич напрасно, потому что испытывал странное опустошение в себе, не лишенное некой горькой сладости. Он встал и вдруг неожиданно для себя сказал старухе:
- Спасибо.
Жаль, до слез было жаль Николаю Аникеевичу восьмисот рублей, не рубль ведь и не два. Выкинул, можно сказать. Открыл окно и выпустил в мартовский солнечный денек четвертными голубями. Летите, голуби, летите. И что взамен? Зыбкое, смутное, непривычное чувство. Гордости? Какая, к черту, гордость, выть хочется, а не гордиться. Спокойствия? Куда уж спокойнее без восьми сотен, дальше некуда. И все-таки, все-таки плескалась где-то на самом донышке души какая-то нелепая приятность, ощущал в себе скрипучую какую-то чистоту, как будто взбирался мальчишкой по крутому Саидуновскому переулку после бани...
Позвонить, что ли, Виктору Александровичу, чтобы приехал вечером и вытащил проклятый этот блок из часов? Он нашарил в кармане двухкопеечную монетку и вошел в автомат. Нет, не отвечает.
Но интересно все-таки, почему и Василий Евграфыч и Кишкин с фабрики мягкой игрушки добровольно оставили у себя блок? Может, находили какое-то даже удовольствие, выставляя свою душу напоказ? Нет, некрасиво он подумал. А в чем же тогда причина? В этом вот летучем ощущении правильности, детской чистоты?
Оглянулся, нет ли киоска Мосгорсправки. И надо же, подсунул случай, прямо через улицу. И через пять минут ехал Николай Аникеевич на фабрику мягкой игрушки. И не спрашивал себя зачем, не терзал, а просто ехал, погруженный в оцепенение.
- Простите, - промямлил Николай Аникеевич, входя в бухгалтерию фабрики, - вы мне не подскажете, кто тут у вас, так сказать, ветераны?
- Чего? - спросила тоненькая девица со злым птичьим личиком.
- Понимаете, - еще более сконфузился Николай Аникеевич, я ищу людей, кто бы помнил Кишкина, Ивана Федоровича Кишкина... Он у вас работал...
- А зачем? - уже с любопытством спросила девица.
- Ну... как вам объяснить... Я собираю о нем сведения...
- А давно он уволился?
- О, он умер...
- Умер? А я думала, вы из милиции, - разочарованно сказала девица. - Вы тогда с Клавдией Васильевной поговорите. Вон та женщина, у окна. - Она встала, чтобы показать Клавдию Васильевну, и Николай Аникеевич увидел, что она беременна.
- Кишкин? Иван Федорович? - переспросила Клавдия Васильевна, отрываясь от вычислительной машинки. - Иван Федорович? - переспросила она и посмотрела на Николая Аникеевича. - Так ведь он давно умер...
- Я знаю, знаю, - торопливо сказал Николай Аникеевич, - я просто хотел спросить, может, вы помните его... ну, хотя бы в нескольких словах, какой он был человек...
- Да на что ж вам? - Клавдия Васильевна посмотрела на Николая Аникеевича, пожала полными, как у его жены, плечами.
- Говорят, человек он был очень хороший...
- Хороший? - усмехнулась Клавдия Васильевна, замерла на мгновение, устремила куда-то в стену невидящий взгляд, еще раз вздохнула. - Хороший? Да вы садитесь, подвиньте стул. Да, работала я с Иваном Федорычем. Зам главного он был перед тем, как заболел. Хороший! - в третий раз повторила она. Да таких людей нет больше! Понимаете?
- А все-таки, какой он был?
Клавдия Васильевна выпрямила спину, одернула синюю кофточку и поправила на голове высокий старомодный шиньон, сказала строго:
- Святой был.
- Как святой? Он что, верующий был?
- Святой, - упрямо повторила Клавдия Васильевна.
- Но все-таки...
- Знаете, многие могут доброе дело сделать. Но делают его как на сцене. Только что не раскланиваются. Потому что знают: сделал доброе дело. И гордятся соответственно. Чего далеко ходить, - строго сказала Клавдия Васильевна, - возьмите меня. На Восьмое марта принесла матери своей кофточку. Импортная. Гэдээровская. Бежевенькая такая. Заранее купила. Даю старушке. Ахи да охи. Радостям нет конца. Всплакнула даже. И я радуюсь. Что я такая хорошая дочь, что не забыла мать-старушку, денег не пожалела. Понимаете?
- Да, да, конечно, - торопливо поддакнул Николай Аникеевич.
- Так вот, Иван Федорович не через себя за людей радовался или переживал. Через людей же. Понимаете?
- Ну да, - не очень уверенно ответил Николай Аникеевич.
- Чистый был человек, - твердо сказала Клавдия Васильевна. - Одно слово: святой. Или было раньше такое слово: праведник. Мухи не обидит... Эх, да что говорить, разве таких теперь встретишь... - Клавдия Васильевна безнадежно махнула рукой и нажала с размаху на кнопку вычислительной своей машинки, отчего в окошке вспыхнула оранжевая циферка.
- Спасибо, - сказал Николай Аникеевич, встал, аккуратно поправил стул, попрощался и вышел. То ли солнышко пригрело по-весеннему, то ли показалось ему, но захотелось вдруг снять тяжелое пальто.
Ну, святой, праведник, думал он, идя по улице. Мало ли какие люди встречаются. Один получает удовольствие от одного, другой - от другого. Так было и так будет. И ни при чем тут блок Виктора Александровича. Нет, не убедили его рассказы о святом бухгалтере Кишкине. Не убедили. Каждому свое. Пусть приезжает посланец в пижамке своей вельветовой и снимает чертов блок. Во сколько же обернулся ему приборчик? Восемьсот - за вазочку, рублей четыреста переплатил Екатерине Григорьевне, с чего началась вся смута. Это уже тысяча двести. Василию ни с того ни с сего лишние полсотни всучил, будто тянул его кто-то, на такси, считай, как минимум рублей пятнадцать просадил. Неплохой приборчик. Тысячу триста меньше чем за неделю. Недешево ныне святость обходится. Кишкину тому и Василь Евграфычу попроще было. Когда за душой ни копейки, святость сподручнее проявлять. Дешевле. Это уж точно.
