Мальчик терпеливо стоял, склонив голову перед дергающимся от ярости круглолицым мужчиной, и смотрел вдаль. Отряд воинов с парализаторами шел к Дому Поднятия Головы. Несколько служителей в серебристых облачениях несли золотые курильницы. Все готовились к Гарзе… Одного из них «оседлало» и он повалился, извиваясь. Идущий следом служитель подобрал его курильницу и пошел дальше…
Утомившись от криков, Энмеркар еще раз поклонился, поднял голову и, взглянув прямо в глаза Главы торговцев, перебил:
– Сегодня Гарза, достопочтеннейший господин. Избран я. Не примите за дерзость или непочтение к вам, но я хотел бы заполнить свои последние часы чем-нибудь еще, помимо разговора с вами.
Отец Магану захлебнулся на полуслове и замолчал, испуганно глядя на мальчика. Энмеркар выдержал взгляд. Изменившись в лице, толстяк поклонился, а затем грузно, кряхтя, опустился на колени и коснулся лбом плиты:
– Простите меня, достославный господин, – произнес он. – Ваш ничтожный раб не знал, что вы – Избранный. Разумеется, если вы пожелаете посетить моего несчастного сына, это осчастливит отцовское сердце вашего ничтожного раба.
Изумление быстро испарилось: Энмеркар вспомнил, что согласно древнему закону в последний день тот, кто избран для Гарзы, имеет волю творить все, что пожелает. Кроме, конечно, одного: избежать Гарзы. Как много, оказывается, память хранила сведений, которые, казалось, никогда не должны были пригодиться. И сколь многие из них действительно уже никогда не пригодятся…
– Встаньте, – ответил мальчик. – Я не буду использовать свое положение для того, чтобы попрать вашу волю. Если вы не хотите, чтобы я приближался к Магану, я не приближусь. Только, если можно… когда ваш сын проснется, передайте, что у меня не было лучшего друга, чем он.
Еще раз коснувшись лбом плиты, Глава торговцев поднялся с колен и церемонно изъявил согласие, после чего они, еще раз раскланявшись, разошлись.
Энмеркар брел по городу и на душе его было муторно. То, что знатный взрослый принес извинения, совсем не радовало. Мальчик жалел даже, что сказал о своем избрании. Да, Глава торговцев был страшно зол и наговорил много обидных слов. Но он ругал Энмеркара как отец его друга, который всегда может и выговорить, и, отойдя, потрепать обоих по щекам, улыбнуться и разрешить прокатиться на летателе. А теперь, после того, как он стоял перед ним на коленях, Глава торговцев никогда не будет относиться к Энмеркару как отец его друга.
Впрочем, отрадно было узнать, что Магану все же сопротивляется. Вот бы у него получилось!
Шагая по плитам, Энмеркар размышлял, как бы воспользоваться негаданно рухнувшей вседозволенностью. Теперь можно что угодно, но почему-то ничего уже не привлекало. Все то недостижимое, что переполняло мечтами еще неделю назад, сейчас выглядело мелким и блеклым, едва ли не постыдным в своей ничтожности. Вволю покататься на летателе? Он уже видел город сверху, и ничего нового не увидит. Отправиться в лес? Но там лишь трава и деревья – это знакомо и по висячим садам. Поговорить с царем? Но что он скажет ему, чего бы тот не знал?
Впереди замаячила сутулая спина Мелуххе и Энмеркар вдруг сообразил, куда по привычке несут его ноги. И сразу же остановился.
– Одно хорошо: в Дом Табличек могу не ходить и никто меня не заставит.
Развернувшись, он побрел в другую сторону, к ласковому журчанию, запаху речной свежести, солнечным бликам, танцующим на водной глади, и тихому шелесту тростника. Туда, где можно успокоиться и подумать…
Оставалось только одно дело, не утратившее значимости: клятва, произнесенная над спящим другом. Энмеркар не знал, как ее выполнить, но, быть может, пригодятся его новые возможности? Надо подумать.
Когда вдали показались пушистые от зарослей берега, и река сверкнула синим, изогнутым клинком, мальчик заметил, что нынче тут людно. Кроме неподвижных силуэтов смотрительниц рыб, полная женщина купала маленького ребенка, а чуть дальше, на другом берегу, юноша и девушка сидели рядом, глядя на воду.
Смотрительницы рыб выглядели необычно: сидели на большом расстоянии одна от другой, не было слышно ни печальных песен, ни разговоров. Энмеркар подошел ближе и неожиданно узнал Нинли. Около уша он стоял, не шелохнувшись, глядя на сутулую спину и склоненную голову, а потом все же окликнул сестру.
Нинли вздрогнула и оглянулась.
– Здравствуй.
– Здравствуй.
Неловкое молчание. Чем-то измученное и словно постаревшее лицо сестры. Чужие глаза. Пусть. Энмеркар побольше набрал воздуха:
– Нинли, я… хотел попросить у тебя прощения, – не меняя позы, она удивленно хлопнула ресницами. – За все, чем я тебя обидел… – Она медленно поднялась, поворачиваясь к нему. – Ты мне очень дорога и… – Платье с бронзовым отливом расправило складки и края, опав, коснулись прибрежной плиты. – Я всегда был счастлив рядом с тобой, – качнулись и вновь застыли золотые сережки с синими капельками лазурита и красными брызгами сердолика.
Они стояли друг против друга.
– Ты самый лучший брат. – Нинли растроганно улыбнулась ему сквозь ту неосязаемую, незримую и неодолимую стену, которая крепко встала между ними после того, как она пробудилась от Сна.
Внезапно она обняла его, Энмеркар дрогнул, и стена между ними исчезла. Сердце потеплело и ответная улыбка сама расцвела на лице.
А потом они долго сидели на берегу у самой кромки воды, жевали душистые, чуть приторные финиковые лепешки, и со смехом вспоминали все их проказы и приключения, начиная с первого дня знакомства. Энмеркар, не снимая сандалий, опустил ноги в речную прохладу. Смешные рыбы-дети осторожно подплыли к неподвижным пальцам ног, а чуть осмелев, начали стукаться в них приплюснутыми головками, то ли пытаясь съесть, то ли желая поиграть. Энмеркар и сам не отказался бы окунуться и поплавать с ними, но Нинли теперь почти взрослая, ей нельзя, а одному купаться как-то неловко.
Да ему и так было хорошо рядом с Нинли. Перламутровое небо над головами плыло, зеленая река под ногами тихо текла, смотрительницы рыб бросали зерна на воду, маленький ребенок на том берегу пытался учиться плавать, но боялся зайти глубже, чем по пояс, а еще дальше, там, где заросли тростника густели, юноша еле заметно положил руку на плечо девушки. Сады на террасах Дома Царского Хранилища еле приметно шевелились от мягкого южного ветра. И рядом Нинли, ее речь, ее смех! Почти все как прежде… Вот если бы только… Если бы не эти глаза, в которых настоящей Нинли осталось так мало… И не этот голос, в котором теперь всегда неотвязно слышался отзвук голоса кого-то чужого…
Чем дольше они разговаривали, тем смурнее становилось на душе, тем сильнее наливался свинцовой тяжестью груз неизбежного… Страстно хотелось поделиться им с кем-нибудь. Рассказать Нинли. Чтобы хоть кто-то в мире понял его… пожалел… Но Энмеркар сдержался и промолчал. Нельзя так. Нинли огорчится, будет плакать. Неправильно это. Гадко и противно выбивать себе чужую жалость, наливаясь ею как москит.
