Подобрав свою игрушку, идет к Лоре, ожидающей в дверях.
Как душно! На воздух! Долой из головы кровавые картины!
– Пойдем прогуляемся по берегу, Морис.
Балантен легко встал с кресла.
– Накинь на себя что-нибудь, Гленда. Возле воды ночью очень свежо.
Я беру белую вязаную кофту, пушистую и уютную, и мы выходим на пляж. Волны с шелестом накатываются на песок и что-то шепчут, отступая. Большая круглая луна повисла над океаном, показывая переливающейся лентой, отраженной на поверхности воды, дорогу к себе.
Мы медленно идем вдоль берега. Я, кажется, перевела дух.
– Рассказывай, что было потом.
– Не надо бояться, Гленда, – это происходило сто сорок четыре года назад. Я никогда, никому… никому из смертных этого не рассказывал. Всей правды не знали даже мои родители. Только Магистр, которого я повстречал зимой тысяча восемьсот тридцать девятого года. Это произошло в Риме. Я сейчас продолжу свой рассказ. Не думай, что мне так легко переживать заново все события той давней поры. Я пересказываю тебе только то, что можно говорить, а все остальное… Все остальные подробности пусть останутся только на моей совести. Итак, ты готова? Тогда продолжим.
Рождество тысяча восемьсот тридцать седьмого года мы встречали в Брюсселе. Мрачный дом, давно не обитаемый, в глуши, на заброшенной старой дороге, стал нашим новым прибежищем. Отец почти не разговаривал со мной. Мама делала вид, что ничего не произошло, но я физически чувствовал ее опустошенность. Она часто долго и пристально смотрела на меня, а потом, думая, что я ничего не слышу, тихо шептала отцу: «Он взрослеет… Не пойму, может быть, болезнь преображает его, но еще года через два наш сын превратится в юношу нечеловеческой красоты. Демоническая внешность и не менее дьявольские способности сделают его смертоносным оружием против женщин. Ему нет еще семнадцати, и пока мы еще можем хоть как-то влиять на него. Но я с ужасом жду, что будет дальше. Я по-настоящему боюсь за него, за тебя, за нас всех. Не исключено, что очередной приступ болезни заставит мальчика наброситься на нас. Меня не беспокоит, что я превращусь в чудовище. Смогу ли после этого помогать ему?».
Слова, произнесенные той зимней ночью в чужом холодном доме, отрезвили мое затуманенное сознание. Я как будто прозрел. Проснувшаяся совесть титановыми тисками сдавила разум. Проще всего было бы наложить на себя руки, таким образом одним махом избавив всех от мучений, но я понимал, что не смогу этого сделать с собой. Выход был только один – бежать. Пусть не самый лучший, но выход. Решение принято, отступать не имело смысла. Не оставив даже записки, я исчез, самоуверенно думая, что навсегда. Морил себя голодом, лишь изредка позволяя себе отлавливать бездомных собак, если обитал в городе, зайцев и птиц, когда скитался по лесам.
Возможно, так продолжалось бы очень долго, если бы однажды мне не посчастливилось прибиться к бродячей труппе комедиантов. С ними я исколесил большую часть Германии, Польшу, Венгрию, Моравию, Силезию, заодно собирая всевозможные предания о виндергенгерах, возвращенцах, упырях, вурдалаках. Зиму сменила весна, весну – лето. Я изнывал под палящими лучами солнца, причинявшими мне нестерпимые страдания. Измучившись сам и измучив своих спутников-актеров, я едва не открыл им свою страшную тайну. Что остановило меня в самый последний момент, объяснить невозможно, но я лишь признался, что болен лейкемией и солнечный свет меня губит. Их бескорыстная забота превзошла все мои ожидания, они тщательно укрывали меня днем, лечили многочисленные ожоги, покрывавшие лицо, шею, руки, и ни разу я не слышал ни слова упрека в свой адрес. Моя ненависть к зеркалам стала им понятна. Ром, Лаура, Франц и другие стали для меня настоящими ангелами-хранителями. С наступлением осени мне полегчало, и я вновь начал принимать участие в представлениях. Бесконечные переезды позволяли мне кормиться без опасения быть застигнутым на месте преступления. Сколько их было, жертв? Сто, тысяча – я не считал, постепенно научившись брать понемногу, лишь столько, чтобы приглушить голод. Не стану лгать, бывало всякое, но я боролся как мог. Так незаметно навалилась морозная снежная зима. Мы корчились от холода в своей продуваемой всеми ветрами кибитке и всерьез подумывали о том, чтобы найти для себя теплое пристанище.
Лицен – небольшой городок на самой границе Штирии – неожиданно стал конечным пунктом моих многомесячных скитаний. Баронесса ван дер Реннер была настоящей красавицей, утонченной аристократкой и вдовствовала уже более двух лет. Она пригласила нас в свой замок для последнего представления, и мы с ней стали близки почти сразу. Все в ней было прекрасно, недоставало только ума и дальновидности. Клаудия предложила мне остаться, и, как только холода отступили, я навсегда распрощался со своими друзьями-комедиантами. Влюбившись в меня как кошка, тридцатилетняя баронесса изводила меня ревностью, но я не мог объяснить ей, по какой причине отлучаюсь почти каждую ночь. Наверное, я тоже по-своему был влюблен в нее, а потому очень долго не причинял ей никакого вреда. В конце концов мое терпение иссякло, и я начал ее пить, постепенно, растягивая удовольствие, но заранее зная, что вскоре уеду.
Я истосковался по родителям и хотел убедиться, что с ними все в порядке. Искал я их не очень долго, потому как и они искали меня тоже. Мы встретились в Риме в январе 1839 года.
Если бы я знал, что такое слезы, я плакал бы и тогда, и сейчас. Счастливые глаза матери, усталая улыбка отца… В тот момент я понял, что никогда больше не причиню им волнений и горя. Они всегда были откровенны и честны, а я поступил с ними как последний негодяй. Но, как бы я ни думал, что бы ни решал, все равно сущность моя от этого не менялась. Я был вампиром, ненасытным, жестоким ночным хищником, порождением нового зла, столь же неуправляемого и неукротимого.
Но как на всякую силу всегда найдется другая, так и в моей жизни произошла встреча, круто изменившая мою судьбу. Мы решили еще на какое-то время задержаться в городе. Просто бродили по улицам и площадям, любовались многочисленными фонтанами, памятниками, неповторимой архитектурой Вечного города. Вернее, любовались Армелина и Габриэль Балантены, а их сын, Морис, ждал подходящего момента и думал только об одном, что согреет его призрачное существование, в котором нет места для таких бесполезных понятий, как живопись, музыка, поэзия, а есть только бесконечная борьба с голодом, холодным, уничтожающим, медленно раздирающим изнутри, подобно самой изощренной пытке. Я деградировал, еще не начав развиваться, сам того не понимая. Выискивая, вынюхивая пищу, забывая обо всем, я все больше и все быстрее превращался в звероподобное существо. В ликантропа, взъерошенного, настороженного, выжидающего.
