— Думаешь, подстроено? — заволновался Ильин. Он-то решил, что временно оторвался от гебистов, хвосты обрубил, и, хотя и попал в очередной местный дурдом, все ж условия игры в нем, в дурдоме этом р-революционном, другие, нежели в гебе, попроще — под стать району, дому, переулочку, палисаднику. Одно слово — не «Максим». Да и привык он в прежней жизни к р-революционной ситуации, в прежней жизни все были р-революцией вскормлены (с меча), вспоены (со щита) и сильно ею вздрочены. А уж р-революционной терминологии Ильин за летно-командно-политически-идейные годы наслушался до смерти. Даже амнезия не помешала кой-чего запомнить. Можно попробовать на чужой сдаче вистов набрать… Но если все и вправду подстроено… Из-за чего? Опять из-за «МИГа» в трясине?..
— Ангел, овладей ситуацией, — сильно заволновался Ильин (и все это, заметим, пока шли с Бородой по длинной прихожей до двери в комнату. Обмен информацией с Ангелом проходил на суперскоростях синапсической связи между нейронами — вот так мы завернуть можем! — ни одному гебе не засечь!). — Хранитель ты иль не хранитель? Что там за дверью, говори!.. — Нечаянно получились стихи. Но больное воображение рисовало и красивую засаду с базуками и автоматами типа «стэн», а во главе засады — давешнего гебешника с ядовитой улиткой типа эскарго во рту.
— Едят за дверью, — коротко ответил Ангел, вроде бы косвенно подтверждая наличие улитки. На стихи он внимания не обратил, чужд был высокой поэзии. — Жрут, хавают, берляют, вот и вся ситуация. А кто они — не понимаю. Для гебистов — слишком примитивны. Но, может, так надо — чтоб примитивны. Чтоб твое, то есть мое, внимание усыпить. А вот им всем!.. — В данный момент Ангел, имей он телесный облик, показал бы «им всем» известную фигуру оскорбления, но телесного облика он не имел, фигура осталась в воображении, а Борода толкнул дверь в комнату и вежливо (что ж они все такие вежливые — прям спасу нет! Что гебисты, что революционеры!.. Это-то и настораживало…) пригласил:
— Проходите, Иван Петрович. За столом никто у нас не лишний…
— Стоп! — рявкнул Ангел. — Молчи! Провокация! Да Ильин и не стал бы дурачком восторженным реагировать на цитатку из древней советской песни про то, как широка страна моя родная и как золотыми буквами мы пишем всенародный сталинский закон. Да Борода, может, и не провоцировал его ни фига — так, к месту цитатку вспомнил. Ему — лет пятьдесят семь, из счастливого детства цитатка, намертво в памяти. Но Ангелу — данке шен. За бдительность… А за круглым столом, крытым льняной белой скатертью, да под желтым низким абажуром, да вокруг золотого (медного) пузатого электросамовара (Лансдорф унд Павлофф, инк., Тула) сидели соратники Бороды по р-революционной борьбе, конспираторы и мечтатели. Они не встали из-за стола, чтобы аплодисментами встретить Ильина, вырванного ими из цепких (штамп) лап госбезопасности, они лишь оторвались на секунду от тарелок со снедью и несинхронно поприветствовали пришлеца — кто вилкой со «шпроткой», кто коротким кивком с полным ртом, а кто и полной рюмкой со шведской лимонной водкой «Абсолют». Ангел не ошибся: они ели. И пили.
— Прошу к столу, — сказал Борода. Прежде чем сесть (о Господи, ведь так с утра толком и не пожрал: из котельной увезли в «амбулансии» еще до обеда, из «Максима» взрывом недоевшего выбросили…), Ильин внимательно осмотрел сотрапезников. (Сотоварищей? Сокамерников? Согебешников?..) Место Бороды было под образами, туда он немедленно и уселся. Образами служили: фотопортрет В. И. Ленина (Ульянова) с котом (с кошкой) на коленях, хитрого дядьки, уже усекшего про себя, что он такое страшное с родной страной наворотил; фотопортрет Л. И. Троцкого (Бронштейна) на какой-то трибуне, откуда он, Троцкий (Бронштейн), нес народу острейшую революционную истину, то есть врал; а третьим образом… нет, не может быть!.. Но ведь похож-то как!.. А третьим образом — цветной фотопортрет благообразного лысого дядьки лет пятидесяти — шестидесяти (ретушь возраст смывала), с доброй улыбкой, мягкими глазами гонимого пророка и странным малиновым пятном на лысине, очертаниями слабо напоминающим остров Сулавеси (Индонезия).
— Не может быть! — воскликнул Ильин.
— Все может быть, — философски заметил Ангел.
— Это же какой-то юаровец! — сопротивлялся Ильин. На лацкане синего пиджака человека с фотки, мучительно похожего на недавнего лидера брошенной Ильиным страны четырех революций, на квадратном лацкане добротного джекета негасимым огнем горела звезда с серпом и молотом посреди. Если верить памяти — вульгарная «Гертруда», которой у лидера (ну-ка, умники, мастера кроссвордов, угадайте с трех раз его фамилию!) при Ильине не было. Но если верить средствам массовой информации свободного мира (и России в том числе), сия звезда — высший южноафриканский орден, которым награждаются в Иоганнесбурге (Иванграде) особо правоверные комлица.
— И это может быть, — не отступал Ангел.
— Я щас заплачу, — всерьез сообщил Ильин, и вообще на слезу слабый, а уж как знакомого либо дружбана в телевизоре встретит — удержу нет. Когда, к примеру, портрет форварда Федора Черенкова впервые в «Спорте» узрел — рыдал аки младенец. А тут не форвард, тут забирай круче… Даже имя всуе поминать не хочется.
— Ладно, я тебя утешу, — сказал Ангел. — Это не тот. У того пятно больше на остров Суматра смахивало, а здесь — типичный Сулавеси. Не тот. Но похож.
— Так ведь все одно — Индонезия! Морями теплыми омытая, снегами древними покрытая…
— Кончай вопить, — грубо оборвал Ангел все-таки сумасшедшего, все-таки слабого умом Ильина. — Время рассудит, кто прав, а кто слева. Шутка. — Повторил грозно: — Бди. Не расслабляйся.
И успокоил-таки Ильина. Своего рода психотерапия. Может, и впрямь только похож. Может, в этом мире гонимый лидер отмененной перестройки так и остался комбайнером на Ставрополье или в крайнем случае окончил юрфак МГУ в новой России и служит юрисконсультом в какой-нибудь фирме. А его главный гонитель с лицом бульдозера фирмы «Катерпиллер» — строителем в Екатеринбурге… Может быть. Ильин утер невидимую миру слезу и принялся разглядывать революционеров.
Ошую Бороды сидел добрый молодец с мордой девять на двенадцать, волосики русые, прямые, алой лентой на лбу забранные. Добрый молодец сей миг ошарашил стопку «Абсолюта» и шарил вилкой — чем заесть. Обнаружил миногу, уколол ее и отправил в пасть. Кулаки, отметил Ильин, у молодца боксерскими были. Тяж или полутяж, не менее. Одесную Бороды имел место мелкий, но жилистый кореец, этакий, скорее всего, московский Брюс Ли, жестко наблюдающий за Ильиным. Кореец не пил, держал тонкой лапкой свежий побег зеленого лука, макал его в солонку и культурно хруптел, глаз с Ильина не сводя. Карате, ушу, тхэквондо, высший дан — знаем, знаем! Тут же пристроился пейсатый водила, наскоро отдриставший и рвущийся добавить горючего в желудок. Этот на Ильина не смотрел, этот на Ильина насмотрелся. А рядом с добрым молодцом сидела — вестимо! — белокура красна девица лет двадцати пяти, семи, девяти (не умел Ильин определять дамский возраст!), элегантно грела в ладошке пузатенький бокал (с коньяком? с виски?..) и уж ела Ильина своими голубыми: то ли она его убить хотела, то ли переспать с ним. Ильин предпочел бы последнее.
