Где-то поблизости раздался шорох. Он скосил глаза. Возле дивана, под массивной гармонью батареи, смело и осмысленно шуршал чем-то маленький мышонок. Этакий худенький прообраз Микки-Мауса. На хозяина квартиры он не обращал ни малейшего внимания. У него имелись дела поважнее. Вытянув руку с сигаретой, Евгений Захарович прицельно стряхнул пепел прямо на Микки-Мауса. Мышонок недовольно потряс ушастой головой и продолжил возню. Ну и тип! Евгений Захарович с уважением прищелкнул языком, озабоченно потер указательным пальцем лоб. И ведь наверняка знает чего хочет в этой суетливой жизни. Неразумный, а знает. Неразумные - они всегда знают чего хотят. И потому чаще всего счастливы. А вот он - с некоторой натяжкой разумный и не лишенный интуиции, обречен весь свой отмеренный природой век колодой лежать на диване, не имея ни целей, ни желаний, ни хрена не понимая ни в собственном существовании, ни в существовании вообще. Еще недавно он полагал, что главная его задача - ВЫРВАТЬСЯ. Сейчас он вдруг задумался о том, что понятия не имеет, в каком направлении осуществлять прорыв. То ли ТУДА, то ли ОТСЮДА, К СЕБЕ или ОТ СЕБЯ...
Смяв сигарету, он поискал глазами Микки-Мауса, но мышонок успел исчезнуть, и, не вставая, Евгений Захарович швырнул окурок в открытую форточку. И тотчас брякнул звонок. Неуверенно и как-то обрывисто, словно звонивший совершал операцию нажатия на пуговку звонка впервые. По крайней мере Трестсеевы так не звонят. Поднявшись, Евгений Захарович натянул на себя трикотажную пару, пригладил перед трюмо взъерошенные волосы и отправился открывать.
За дверью, локтем подпирая косяк, стоял высокий, обряженный в засаленный свитер детина. Возраст - лет тридцать-сорок, темные мешки под глазами, пористый крупный нос, костистая сухощавость. Глаза детины доверчиво помаргивали, лицо дышало дружбой, интернационализмом, всеобщим мужским братством и еще, Бог знает, чем.
- Прости, друг, - проникновенно залепетал детина. - Я тут к соседям звонил, а там бабка какая-то... Боится, на фиг, что-ли? В общем не дала стакана. А мне всего-то на пять минут. Выручи, а?
- Стакан? - Евгений Захарович мысленным взором пробежался по имеющимся посудным запасам. - А кружка металлическая не подойдет?
- Кружка еще лучше, друг!
Боковым зрением Евгений Захарович заметил подглядывающую в приоткрывшуюся дверь остроносую Настасью.
- Обождите немного.
На мгновение он замешкался, прикидывая закрывать дверь или нет, в конце концов решил, что не стоит. Неожиданный гость мог обидеться - и правильно, между прочим.
Когда он вернулся из кухни, детина стоял все в той же почтительной позе. Эмалированную кружку он принял трепетно, как какой-нибудь призовой кубок, и, прижав к груди, клятвенно забормотал.
- Пять минут, на фиг, можешь не засекать. А то тут бабка, блин, испугалась чего-то... В общем подожди, друг. Пять минут, лады?
- Конечно, лады, - Евгений Захарович улыбнулся, как улыбаются люди, сделавшие доброе дело. Даже если не вернут кружку - черт с ней, - дело-то все равно сделано.
Детина загрохотал вниз по лестнице, а он прошел к окну и с любопытством пронаблюдал, как собравшиеся у подъезда сирого вида мужички по очереди наливают в его кружку темно-красное вино. Не иначе, как какая-нибудь жуткая портвейнюга. Евгений Захарович покачал головой. Храбрый народ, небрезгливый... Детина у подъезда размахивал руками и явно торопил приятелей. Неужели и впрямь вернут?
Через минуту в дверь уже барабанили. В спешке детина забыл даже про звонок. Гордо и бережно он протягивал кружку.
- Спасибо, друг! Хорошая кружка, вкусная... Мы ее там обтерли газеткой, так что ставь прямо на полку. Порядок, в общем. А то мы, на фиг, уже из горла хотели. Как нелюди... И бабка, блин, чего-то взгоношилась...
"А бабкой-то он тебя, милая!" - Евгений Захарович с усмешкой покосился в сторону квартиры остроносой соседки. Щель между дверью и косяком немедленно сузилась, точно прищурился огромный деревянный глаз.
- Чего ж так быстро? - ласково поинтересовался он у детины. - Могли бы и не торопиться.
- Так все равно одна бутылка. Торопись не торопись...
Секунду Евгений Захарович размышлял. Жалко, конечно, что не прихватил с работы "сухое", но есть ведь и кое-что в холодильнике. Почему бы не угостить мужичков? Раз уж такой день, стоит ли останавливаться на полпути!
- Понимаешь, дружище, - медленно начал он, невольно переняв манеру детины, - у меня тут немного осталось после праздников. Словом, если хотите...
- Так денег же нет!
Простодушие гостя не имело границ. Евгений Захарович взглянул на него с любовью и восхищением. Укрепляясь в принятом решении, театрально вздохнул.
- Господи, какие деньги! Что ты о них-то, на фиг?
Слова его дрожью отозвались в костлявой груди детины. Гость неуверенно потянул себя за ухо, шмыгнул пористым носом. Он все еще не верил. В чудо трудно поверить сразу.
- Так ведь это... Мне их что, звать, что ли?
- А чего ждать, милый? Конечно, зови.
Ступени вновь потревоженно загудели. Ходить обычным шагом детина, как видно, не умел. Из двери напротив показалось покрытое красными пятнами личико Анастасии. Евгений Захарович посмотрел в ее ненавидящие глаза и, не удержавшись, подмигнул.
Проспал он страшно. Не заведенный с вечера будильник мстительно промолчал, да и навряд ли Евгений Захарович услышал бы его. Сон оказался оглушающим, как смерть, и совершенно неосвежающим. Снился гогочущий Трестсеев, без конца хлопающий его по плечу, волокущий в лабораторию, где на обшитом стальными листами стендами расстреливали книги современных и не очень современных авторов. "Представляешь, вот этот трехтомник - насквозь из мелкашки! - блажил Трестсеев. - А Чехова из "Калашникова" пытались, из "Сайги" - и хоть бы хны. Только малость обложку покорябали. Классика она, понимаешь, всегда классика... Эй, вы куда! Эй!.." Сорвавшись с места Трестсеев понесся за лаборантами, волокущими на стенд его собственный трестсеевский труд. "Это нельзя! Эй! Это запреща-а-аю!.." Узнав в выставляемом на стенд произведении мучивший его столько дней литературный труд, Евгений Захарович запрокинул голову и захохотал. "Это нельзя! Эй!.. - обернувшись, Трестсеев погрозил ему кулаком. - Чего смеешься? Ведь и ты там!.." Евгений Захарович захохотал еще пуще: "Ну уж нет! Не примазывыайте!.." А потом лопнул выстрел, и пыльным переполненным кулем сознание Евгения Захаровича спихнули в гулкий подвал, притворив сверху люком, накрыв плотным шерстяным половиком. И лишь к часам десяти в "подвале" забрезжили первые лучики света, первые робкие звуки коснулись его сонного слуха. Кое-как приподняв скрипучие доски и скомкав половики, он выкарабкался наружу - в явь, в знакомую до отвращения квартирку.
