На глаза старика навернулись слезы, челюсть его задрожала; продолжая сидеть на корточках, он взял мою руку, и на нее закапали слезы.
— А ты… — его голос сорвался, ему пришлось начать снова. — Ты не забыл о его товарищах?
Я не стал уточнять, что именно он имеет в виду; к тому времени я уже достаточно хорошо их понимал.
— Да, я попрощался и с остальными.
Я назвал всех по именам, и он заплакал громче, и поцеловал мне руку, и некоторое время говорил что-то нараспев, закрыв руками глаза.
Потом коснулся моих глаз.
— Теперь твои глаза всегда будут видеть сквозь лес и горы, — сказал он.
Вслед за чем прикоснулся к моим губам, к моим ушам, к моему пупку, к моему паху, произнося соответствующие слова.
А потом он ушел, и я снова уснул.
Спустя три недели ко мне явился Тэк. Я не спал, а никаких других предлогов, чтобы отказаться увидеться с ним, придумать не сумел. Я ожидал, что он по меньшей мере начнет меня распекать, но вместо этого он просиял и протянул мне руку, которую я с благодарностью пожал. В конце концов, мне не за что было на него обижаться.
— Милый мой, — сказал он, — милый мой, я не мог больше ждать. Сколько раз я пытался с тобой увидеться, а мне говорили, что ты спишь, или занят, или еще что-нибудь в том же духе. Но, черт возьми, есть же конец терпению человека, который хочет признать свою ошибку?
Он, конечно, хватил через край, как обычно, но слышать его разглагольствования все равно было приятно. Я не обесчещен, а, напротив, достоин всяческих похвал; я должен получить орден и солидную прибавку к жалованью; меня следует назначить главным специалистом по торговым связям с этой планетой; будь в его силах, меня объявили бы богом.
По его словам, туземцы практически так и сделали.
— Объявили меня богом? — переспросил я.
— Они целую неделю празднуют, и молятся, и все такое прочее. Не знаю, о чем вы толковали со стариком Пру, но теперь он считает тебя бесценным сокровищем. Если ты прикажешь туземцам утопиться в океане, клянусь, они это сделают. Понимаешь, какие тут открываются возможности? Ты запросто мог облажаться там, на горе. Одно неверное движение, и все пошло бы прахом. Однако ты превратил возможную большую беду — готов признать, она была делом не только твоих рук, — в чертовски хороший ксеноконтакт. Лучшего мне просто не доводилось видеть. Понимаешь, что это значит? Теперь, пока не иссяк всеобщий энтузиазм, ты должен как можно быстрее приступить к делу и подписать все мыслимые и немыслимые контракты. Индейцы приняли Кортеса за дух Белого Мессии — но все это в прошлом, а сейчас ты творишь будущее.
И он продолжал в том же духе до тех пор, пока я не выдержал и не попытался (вообще-то я предпринимаю такие попытки и по сей день) объяснить, что то, что я сделал на горе, я сделал вовсе не в интересах корпорации.
— Чепуха, — отмахнулся он. — Даже если бы ты целую неделю думал, как удачнее поступить в интересах корпорации, ты и тогда не справился бы лучше.
Я попытался еще раз, рассказав о погибших и о клятве, которую они дали Кроуфу.
— Это все сантименты. Хорошо, когда человек способен на такие чувства — они, конечно, не стоят того, чтобы рисковать жизнью, но ты тогда, наверно, был совсем на пределе.
Я, как дурак, сделал еще один заход. Рассказал ему о своей клятве и о том, что испытывал, когда решил довести дело до конца. И тогда Тэк наконец умолк, задумался, а потом ушел.
После этого ко мне зачастили психологи. Они, естественно, заключили, что я в здравом уме, вызвав, как и следовало ожидать, бурную реакцию Тэка. И все же, когда я попросил, чтобы меня перевели куда-нибудь с этой планеты, психологи нашли лазейку, позволившую мне уйти без расторжения контракта и потери жалованья.
Однако по корпорации прошел слух, что я славы ради перенял обычаи и образ жизни туземцев и совершил тайный обряд, в который входили кровь, лед, горный пик и полуразложившийся обед мертвеца. Слухи о безумии еще можно было вынести, но насмешки оказались просто непереносимыми. А что еще, кроме насмешек, остается тем, кто даже думать не мог подняться на Небо, кто не знал людей, умерших ради меня и Кроуфа? И что остается мне, кроме ненависти к таким насмешникам?
Вот почему я в очередной раз настаиваю на увольнении из корпорации. Я готов уйти на половинную пенсию, если придется. Я готов уйти вообще без пенсии, только бы в моем личном деле все было чисто. Я не приму отставку, если она будет дана на основании заключения о моей умственной неполноценности. И я не приму отставку, если мне придется жить в любом другом месте, кроме острова Йалимин.
Знаю, это запрещено, но обстоятельства исключительные. Меня, конечно, здесь примут; моя честь не пострадает, а все, чего я хочу, — это прожить остаток дней с людьми, которые лучше других понимают, что такое честь.
Знаю, это звучит абсурдно. Знаю, вы скорее всего отвергнете мою просьбу, как делали уже сотню раз. Однако надеюсь, что, услышав мою историю, узнав, почему я решил покинуть корпорацию, вы поймете, почему я не могу забыть слова Пру: «Теперь ты тоже Лёд; и твоя душа тоже обретет свободу на Небе». Дело не в том, что я надеюсь на жизнь после смерти; в это я не верю. Я надеюсь лишь, что после моей смерти достойные люди будут готовы преодолеть те же трудности только ради того, чтобы сказать мне: «Прощай».
В действительности это даже не надежда, а уверенность. Как любой современный человек, я с детства стремлюсь придерживаться нравственного закона, помогающего обрести цель в жизни. Все законы рациональны, все они ставят перед собой ту или иную цель. Однако на Йалимине, где законы иррациональны, а цели бессмысленны, я нашел нечто, стоящее выше закона, нечто, имеющее ценность само по себе, а не благодаря закону, нечто, способное сделать священным даже самый безумный закон. И из уважения к тому, что для вас свято, позвольте мне остаться здесь и снова обрести смысл жизни.
Перевод Б. Жужунавы
— Подходя к двери, вы должны помнить одно — вражеские ворота внизу. Если вы выйдете так, словно собрались на прогулку, вы будете отличной мишенью и вам тут же нанесут удар.
Эндер Виггинс замолчал и оглядел свое воинство. Большинство явно нервничали. Некоторые смотрели на него понимающе. Другие — угрюмо и недовольно.
То был первый день занятий с новой армией, составленной исключительно из учебных групп, только-только со школьной скамьи. Эндер уже успел позабыть, какими маленькими могут быть такие ребята. Он занимался в Боевой Школе уже три года, они — всего шесть месяцев, и в их группе не было никого старше девяти лет. А теперь он — их командир, назначенный на полгода раньше обычного срока, ведь ему самому всего одиннадцать с половиной. Да, он командовал взводом и знал несколько полезных трюков, но в его новой армии было сорок солдат. Неопытных. Все они меткие стрелки, все в прекрасной форме — иначе они бы здесь и не очутились, — однако они еще никогда не участвовали в боевых сражениях.
