Они выпили. Музыкант попросил Дули рассказать о себе, и тот выполнил его просьбу. Он рассказал о себе почти все, что имело значение, за исключением одной, самой важной вещи — своей навязчивой идеи и того факта, что ради нее он готов даже пойти на убийство, если не будет другого выхода.
Торопиться ни к чему, думал Дули, вся ночь впереди. Он рассказывал, они пили. Они приканчивали уже по третьему стакану — последнему, поскольку бутылка опустела, — когда Дули закончил свою историю и воцарилось молчание.
С мягкой улыбкой музыкант допил свой стакан, поставил его и положил обе руки на инструмент.
— Дули… как ты насчет того, чтобы развлечься с девушками?
Дули внезапно почувствовал, что немного пьян.
— Конечно, — со смехом ответил он. — Хоть полная комната девушек. Блондинок, брюнеток, рыжих. — Он не мог позволить какой-то немчуре перепить себя, а потому тоже допил свой бренди и откинулся на постели, спиной и затылком опираясь о стену. — Давай их сюда, Отто.
Тот кивнул и начал играть. И внезапно мучительное ощущение глубоко проникающей в сердце музыки, которое Дули испытал в винном погребе, вернулось. Однако на этот раз мелодия была другой, живой и одновременно чувственной. Она была так прекрасна, что это причиняло боль, и на мгновение Дули овладела ярость: будь ты проклят, подумал он, ты играешь на моем инструменте; ты у меня в долгу за мой разбитый кларнет. Зависть и ревность вспыхнули в нем, словно пламя, и он уже готов был встать и что-то сделать, но тут…
Не успел он сдвинуться с места, как сквозь музыку пробился другой звук. Казалось, он исходит снаружи, со стороны тротуара: быстрое «клик-клик-кликети-клик» — звук, во всем мире ассоциирующийся со стуком высоких каблуков. Он становился все ближе — да, это стучали каблуки, множество каблуков, по дереву, по не застланной ковром лестнице, и потом — и все это каким-то образом вплеталось в музыку — послышалось негромкое «стук-стук» в дверь. Как во сне, Дули повернул голову к двери как раз в тот момент, когда она распахнулась; девушки потоком хлынули в комнату и окружили его, затопив физическим теплом своих тел и немыслимым ароматом духов. Сначала Дули смотрел на них в блаженном неверии, но оно тут же покинуло его: если это иллюзия, пусть. Он потянулся к ним обеими руками — и, да, их можно было коснуться. Тут были голубоглазые брюнетки, кареглазые блондинки и зеленоглазые рыжие; изящные, маленького роста, и крупные, похожие на изваяния. И все они были сказочно хороши.
Свет масляной лампы каким-то образом потускнел, хотя она не погасла, а музыка, теперь все более неистовая, исходила, казалось, непонятно откуда, как будто музыканта больше не было в комнате. Дули подумал, что это очень тактично с его стороны. Вскоре, полностью раскрепостившись, он отдался во власть девушек, кидаясь от одной к другой, словно мальчик в магазине со сладостями. Или римлянин во время оргии, хотя ни римляне, ни боги с Олимпа, пожалуй, никогда не испытывали подобного наслаждения.
Наконец, ощущая в себе изумительное состояние опустошенности, он вытянулся на постели и уснул в окружении мягких, благоухающих женских тел.
Он проснулся внезапно, совершенно протрезвевший, и никак не мог сообразить, сколько сейчас времени. Однако в комнате было холодно; возможно, это его и разбудило. Открыв глаза, он увидел, что лежит один на постели, и лампа снова (или все еще?) горит на столе. И музыкант тоже здесь: крепко спит в кресле-качалке, сжимая инструмент обеими руками, а его красный с желтыми полосками шарф обмотан вокруг тощей шеи, и голова откинута назад.
Произошло все это на самом деле? Или музыка оказала усыпляющее воздействие и девушки ему просто приснились? Он тут же отбросил подобные мысли как не имеющие значения. Сейчас значение имело лишь то, что он не уйдет отсюда без старинного гобоя. Неужели придется пойти ради этого на убийство? Да, понял он. Если просто украсть инструмент у спящего человека, ему ни за что не вывезти гобой за пределы Германии. Тем более что Отто знает его настоящее имя, то, которое стоит в паспорте, и его, безусловно, уже будут ждать на границе. Если же он оставит после себя труп, да еще здесь, в заброшенном доме, мертвого найдут спустя недели, а то и месяцы, когда он, Дули, уже давно будет в безопасности, в Америке. К тому времени любые улики против него, даже сам факт обладания инструментом, станут слишком зыбки, чтобы на их основании выписать ордер на его экстрадицию в Европу. Он скажет, что Отто подарил ему гобой взамен кларнета, который разбился, когда он спасал музыканту жизнь. Он не сможет представить доказательств в защиту этого утверждения, но ведь и у них не будет доказательств против.
Дули неслышно встал с постели, на цыпочках подошел к спящему в кресле-качалке человеку и остановился, глядя на него сверху вниз. Это будет нетрудно, поскольку средство просто просилось в руки. Шарф, уже обмотанный вокруг тощей шеи, со свисающими концами. Дули на цыпочках обошел качалку, встал сзади, протянул руки над худыми плечами, крепко схватил концы шарфа и со всей своей силой потянул их в разные стороны. И замер в таком положении. Музыкант, по-видимому, оказался слабее, чем Дули думал. Его сопротивление было недолгим. Но, даже умирая, он продолжал стискивать инструмент правой рукой, левой же без всякого толка старался освободиться от шарфа. Мучился музыкант недолго.
Первым делом Дули для полной уверенности проверил у него пульс, а потом извлек инструмент из мертвых пальцев маэстро. Наконец-то гобой был у него в руках.
Он держал инструмент, трепеща от страстного желания. Когда можно будет опробовать его без помех? Не в отеле, конечно, посреди ночи, рискуя разбудить других постояльцев и привлечь тем самым к себе внимание.
Ну почему бы не здесь, не сейчас, в этом заброшенном доме? Вряд ли у него будет лучший шанс, прежде чем он покинет страну. Да, здесь и сейчас, в этом доме, до того как он сотрет отпечатки пальцев со всего, к чему прикасался, и уничтожит другие следы своего пребывания в этом месте. Здесь и сейчас, но негромко, чтобы не разбудить спящих соседей, на случай, если кто-то из них сумеет уловить разницу между его первой попыткой и игрой бывшего обладателя инструмента.
Он начал играть, поначалу тихо, готовый в любой момент отложить гобой, если извлечет из него пронзительные, неприятные звуки, что вполне вероятно, когда играешь на инструменте, которым не владеешь. Однако очень быстро возникло странное чувство, что ничего подобного не произойдет. В принципе он имел представление об игре на язычковых инструментах; когда-то в Нью-Йорке он снимал помещение вместе с гобоистом и пытался играть на его инструменте с мыслью приобрести такой же, для расширения собственных возможностей. Однако потом решил отказаться от этой идеи, потому что предпочитал играть в маленьких эстрадных ансамблях, а гобой, как ему казалось, больше подходит для больших групп.
