— Посудите сами, — многоопытным соловьем залился Илья Феофилович, посудите сами. Вы приписали товарищу Рубинову совершенно странную мысль по поводу рыбных закусок, а он категорически от этого отмахивается. Удался ли ваш номер?
Илья Феофилович обвел взглядом притихших членов компетентной комиссии и тяжело вздохнул, что должно было выражать заведомо отрицательный ответ.
— Смею уверить, — с издевательской вежливостью произнес он, — нет, не получился! Вообще-то, в природе существует некий Прокопьев, связанный с рыбной гастрономией, но дело совсем не в этом. Не исключено, что Прокопьев даже знаком с товарищем Рубиновым, но дело опять-таки не в этом. Дело в том, что наш зритель, общаясь с вами, должен получить заряд бодрости и, так сказать, оптимизма. А что получил от вас товарищ Рубинов? Что?
Илья Феофилович явно упивался чисто педагогической победой над настырным новичком. В красивых миндалевых глазах Канашкиной замелькали искры искреннего обожания.
— Товарищ Рубинов получил от вас порцию неприятных ощущений, вот что он получил! — продолжал Илья Феофилович. — И я думаю, у товарища Рубинова на весь день испорчено настроение. А разве в этом задача цирка? Разве мы можем культивировать натурализм и интеллектуальный стриптиз? Знаете, кто бывает среди наших зрителей? А вы про рыбную закуску…
Затаенный смак, с которым сделано было последнее замечание, нагнал на Ивана Петровича изрядный аппетит — пришлось даже слюну сглотнуть. «К выходным бы селедочки достать…» — не к месту подумал он.
— Да-да-а, про рыбную закуску, — с хорошо сыгранным сожалением протянул Илья Феофилович, и Крабов понял, что моральное окружение завершилось, и противник приступает к операции на уничтожение. — А дело-то в чем? Вы вот полагали, небось, что одними талантами своими обойдетесь, что актерская подготовка не обязательна? Выскочил на арену, пожонглировал шариками, или льву голову в пасть сунул, или, на худой конец, мысль угадал, и со зрителя хватит, да? А ведь все не так, совсем не так! Будь вы причастны к искусству, вы сто раз подумали бы, прежде чем обозначить вслух мысли того же Рубинова, на репетициях попотели бы, со знающими людьми посоветовались…
Тут Илья Феофилович тяжело, пожалуй, даже осуждающе вздохнул, и лицо его обрело торжественно- ш скульптурное выражение.
— Искусство, знаете ли, в том и состоит, чтоб просветлять человеческую мысль, извлекать из человека все лучшее и подавать это в изящной, артистической, так сказать, упаковке. Именно такое искусство любят, и, сами понимаете, за что ж его не любить? Такое искусство и отличает профессионала от дилетанта, от человечка с кое-какими способностями, однако без дара просветления. Вот и у вас по части указанного дара неважно дела обстоят, совсем неважно…
Представления не вышло. Надо кончать этот балаган. Жаль, что у Рубанова на уме одна икра, не хватает пикантных деталей. Канашкина будет недовольна. И Ирине ничего не расскажешь. Ладно, надо кончать. Пора…
Такой обильный поток директорского сознания уловил Иван Петрович.
«Ах, так, ну, погоди!» — подумал он.
— Илья Феофилович, — дрожащим от обиды голосом сказал Крабов, — не все наши мысли для нас праздник. Я бы мог точно передать вам все, что думал тогда Рубинов, но не хочу этого делать, не хочу говорить вслух, понимаете?
Так, значит, этот пакостник все еще стреляет в сторону Канашкиной. Ай да Рубинов, мало тебе не будет…
От этой директорской генерации Иван Петрович почувствовал себя скотиной. Он шел сюда без малейшей фискальной цели, вовсе не имея в виду подгадить Рубинову или подтолкнуть Илью Феофиловича к сведению счетов. Он шел сюда с единственным намерением — показать свое искусство проникновения в чужие мысли и, может быть, попроситься на работу. Получалось же черт знает что — какой-то византийский вариант. Каждый его шаг приводил к тем или иным неприятностям и для него и для окружающих. И тут Иван Петрович решил, плюнув на все моральные проблемы, пустить в бой тяжелую артиллерию. Он отдал Илье Феофиловичу четкий приказ — принять на работу.
— Так, дружочек, на работу я вас, конечно, беру, — вдруг выпалил Илья Феофилович, грузно поднимаясь из-за стола и почему-то протягивая руку лично Крабову.
У Рубинова отвисла челюсть, а Канашкина удивленно захлопала ресницами. Иван Петрович подумал:
«В общем, не очень-то красиво, но зато я, наконец, займусь чем-то таким, что принесет мне известность».
— Оформляйтесь, оформляйтесь, — продолжал Илья Феофилович. — Идите в отдел кадров, а искусству мы вас подучим, как следует подучим.
— А кем оформляться? — спросил Иван Петрович и мысленно приказал директору назвать размер зарплаты.
И тут же пожалел о своем приказе.
— Позвольте, позвольте, — забормотал он, — но у меня семья, и я иду к вам со ста семидесяти…
— Понимаю, понимаю, дружочек, но по какой сетке прикажете вас оформлять? — удивился Илья Феофилович, из которого постепенно улетучивался дурман первого крабовского приказа — теперь во всей грандиозной бессмысленности проступала суть собственного решения.
— Я подумаю, можно, я подумаю до понедельника? — спросил Крабов.
— Да-да, конечно, думайте, — почти радостно воскликнул директор, убирая протянутую руку. — Хорошенько думайте, у нас тут нелегко, поверьте, нелегко…
Крабов, не прощаясь, выбежал из кабинета, зачем-то бросил Ксюше «Пока!», и через три минуты его тело уносил первый подвернувшийся автобус.
Опомнился Иван Петрович на совсем не известной ему окраине от того, что пожилая контролерша настойчиво требовала предъявить билет.
Попав домой, он никого не застал и прилег на диван. Легкую дрему прервало возвращение Аннушки с Игорьком. Его растормошили, усадили к телевизору, и только за вечерним чаем он признался Анне Игоревне в своих назревающих трудовых трансформациях. Супруга выслушала его очень спокойно, уточнила все известные самому Крабову детали, а потом негромко, но крайне отчетливо сказала:
— Ванюша, я еще тогда, в прошлое воскресенье, подумала, что ты болен. Тебе надо лечиться, Ванюша. Чем дуться в преферанс с этим Ломацким, посоветовался бы с ним, может, к хорошему профессору попал бы. Только не рассказывай никому, что в цирк собирался, — засмеют. Когда выздоровеешь, проходу не будет.
Такого поворота Иван Петрович совсем не ожидал. Как это болен, когда вполне здоров? И за что его больным-то объявлять — за то, что не как все, за то, что захотел публику веселить, а не стал правой рукой Мурцуфла? За что?
Ни слова не говоря, он ушел в спальный угол и обиженно отвернулся к стене. Через полчаса появилась Анна Игоревна, тихонько улеглась рядом и положила ему руку на плечо. Крабов притворился спящим, но по вздохам супруги определил, что она немного всплакнула на кухне. От этого стало ему совсем тоскливо, и еще он вспомнил о неизбежной завтрашней процедуре с коврами. Пытаясь сам от себя убежать, Иван Петрович крепко зажмурился, глубоко вздохнул и куда-то провалился.
