27 Это был мой последний разговор с ним. Разговор? В сущности, разговаривал только он один или, верное, его память. А я молчал и слушал. Я слушал, боясь пропустить хотя бы одно слово. Я слышал его дыхание и шепот, и мне казалось, что и он тут, рядом со мной, а не только его воспоминания, обретшие вечность благодаря искусству Марины Вербовой. - Да, - продолжал он, - Катя не щадила себя. Опасность была велика. Ведь она имела дело с четвертым состоянием материи, когда вещество находится не в твердом, не в жидком и не в газообразном состоянии, таком привычном для человеческих чувств. В лаборатории, где работала Катя, ученые проектировали создание второго, дополнительного Солнца, чтобы согреть те части нашего мира, которые нуждаются в тепле. Непрерывно велись опыты с плазмой... Но Катя не думала об опасности. И когда я не смог скрыть от нее свою тревогу, она говорила мне: "Милый, ты же не избегал опасностей, когда осваивал марсианские пустыни". Я не знал, что ей сказать. Ведь кто-то же должен был рисковать. А она не хотела уступить это право другому. Не сразу я догадался, что сущность Кати и заключалась в том, чтобы работать самоотверженно, даже с риском для жизни. Без этого она не была бы Катей. Ведь она сама попросила, чтобы ей поручили именно эту работу. Я старался подавить свою тревогу, во всяком случае сделать все, чтобы Катя не замечала, что я боюсь за ее судьбу. "Все будет хорошо", - говорил я себе. И уже было начал верить в это. Но однажды... меня спешно вызвали в институт. И я сразу догадался... Катя слишком долго жила рядом с опасностью... Вместе с Катей погибли несколько молодых физиков, которые так же, как она, пошли на риск ради научного прогресса. Я был в отчаянии... Я уехал в сибирскую тайгу. Тайга! Когда-то этим словом обозначали нечто первозданное и дикое, где были узкие тропы вместо дорог. Сейчас от прежней первобытности остались только олени и комары. Комаров сохранили, разумеется, не для того, чтобы не огорчать любознательных энтомологов, а потому что ими питались рыбы таежных рек. Нас комары не тревожили. Ультразвуковой прибор отвлекал их от нас, и они попадали в специальное "поле-ловушку", которое их уничтожало. Чувствительные и умные приборы помогали нам в работе. Они делали как бы прозрачной поверхность Земли, поросшей таежными лиственницами и сибирскими кедрами, они погружали наши чувства в ожившую вдруг историю Земли. Поэзия познания и труда необычайно воодушевляла нас. Нравились нам и контрасты. Поработав с совершенными приборами в горах, мы спускались в долину, к речке, где ловили окуней и хариусов древним многовековым способом - на крючок. Рыбы были под защитой общества, и ловить разрешалось только на удочку. В нашем распоряжении были аппараты, способные в любое время связать нас с близкими и нужными людьми, приобщить нас к их жизни. В любое время, если я хотел, я мог увидеть интернат и свою дочку Лизу, гонявшую мяч или прыгавшую по траве, ее смеющееся детское личико. Я мог увидеть всех, кроме Кати... Голос замолчал. Пауза продолжалась долго. И я подумал, что испортился аппарат. Действительно, в нем произошла какая-то заминка. И когда я снова услышал шепот и дыхание, рассказ уже, видно, подходил к концу. - В то лето я не поехал в экспедицию. Я работал над книгой по стратиграфии Сибири. Лето было жаркое. И в свободные часы я уходил на берег моря купаться. Я лежал на песке, греясь на солнце, когда услышал крик. Кто-то тонул. Я вскочил. Подростки сказали мне, что тонет женщина. Я бросился в воду и поплыл. До нее было далеко - метров двести или триста. Когда я схватил ее, она уже выбилась из сил. Но мои силы тоже были на исходе. Я плыл, поддерживая ее. И в эти минуты, нет, не минуты, а секунды, мне казалось, что я держу ее, свою Катю, что это она. Это были мгновения, но они длились долго-долго, бесконечно долго. Я терял силы, но не выпускал из рук утопающую, гребя ногами. Я держал се, и мне казалось, что я держу Землю, все человечество, слившееся в одно существо, в существо этой гибнущей женщины. Потом я потерял сознание. Это произошло не сразу. Погружаясь в небытие, я мысленно видел всю свою жизнь, сжатую до одного, невыразимо растянувшегося мгновения. Шепот его стал еле слышным и вдруг перешел почти в крик: - Этот миг все длится и длится. Мне кажется, что он длится бесконечно... Погибая, я все никак не могу расстаться со своим прошлым... Я вспоминаю и вспоминаю. Но я не могу больше! Не могу! Не знаю, какая сила дернула меня - быть может, безрассудная жалость к этому, находящемуся "нигде" существу, чей внутренний мир пребывал "здесь", требуя сочувствия, если не пощады. Я подбежал к стене, где стоял аппарат, и мгновенно привел в негодность великое и трагическое создание Марины Вербовой.
28 Что толкнуло меня на этот безрассудный поступок? Не до конца осознанное душевное движение, поток сильных чувств, хлынувших на меня из аппарата, голос, шепот... Все это заставило меня забыть о том, что со мной разговаривает не живой страдающий человек, а только отражение его психического поля. Впоследствии мой отец не раз упрекал меня, выражая свое удивление; как я мог дать обмануть себя искусству моделирования? - Ведь это модель, модель, - повторял он. - Всего-навсего модель. Модель? Да! Но какая модель! Ведь Марина Вербова "записала" и те чувства и мысли, которые испытал Володя в последние мгновения, когда тонул. И вот они как бы всплыли на поверхность с самого дна навсегда ушедшей от нас жизни. Я осуждал самого себя, может быть, даже строже, чем мой отец и сотрудники лаборатории Вербовой и Сироткина. Но нашлись люди (писатели и философы), которые не увидели в моем поступке ничего предосудительного. Они по-прежнему считали, что опыт Вербовой дискуссионен и таит в себе немало сомнительного с этической точки зрения. Я не был благодарен им за их защиту. Ведь свой поступок я совершил, не думая о философской спорности открытия Вербовой, а только поддавшись мимолетному и неосознанному чувству. Сотрудники всех лабораторий нашего огромного института, в том числе и сама Марина Вербова, были настолько деликатны, что старались не напоминать мне о моей вине. И только мой отец не мог скрыть своей досады. - Твое счастье, - сказал он мне, - что все сейчас думают только об Уазе и уазцах, которые привезли с собой столько нового. Да, действительно, это было так. Уазцы рассказывали о достижениях своей науки и техники, подсказывая нашим, земным ученым и инженерам готовые ответы на некоторые задачи, которые ученые и инженеры еще не собирались решать. Повествуя о победах своего интеллекта над средой, они не прямо, а только косвенно и намеком выразили мысль, необычайно заинтересовавшую меня. Дело шло не о чем ином, как о единстве субъекта и объекта, "я" и "мира", о единстве, значительно более глубоком и сложном и более взаимопроникающем, чем то, которого достигли люди на Земле. Что они имели в виду? Познание, в результате которого и было достигнуто это единство? Новые, более могущественные средства техники и труда? Они сказали об этом вскользь, как я уже упоминал, не прямо, не "в лоб", а скорее намеком, предупредив, что, возможно, они вернутся к этой теме, если она заинтересует людей Земли. Весь их последующий рассказ был, в сущности, как бы введением к сложной мысли, к которой они обещали вернуться. Развитие математики, математической логики, физики и кибернетики в особенности, говорили они, все больше и больше вело к тому, что, метафорически выражаясь, интеллект "отделялся" от самого мыслящего существа и как бы становился некой самостоятельной духовно-материальной сущностью. Разрыв между мыслью и мыслящими представлял опасность для экономики, культуры и для самих уазцев, так как он грозил чрезмерной специализацией, утратой той цельности и многосторонности, которую на Земле издавна принято называть гуманизмом. Общество осознало эту опасность и стало искать средства против нее. Разумеется, были приняты меры, чтобы не впасть в крайность и не затормозить прогресс техники и естественных наук, не выплеснуть из ванны вместе с водой и самого ребенка. Что же это была за опасность? Дробление, абстрагирование форм жизни и мышления - результат узкой специализации, разделявшей уазцев и отчуждавшей их друг от друга и от природы... Само выражение "борьба с природой" было найдено устаревшим, не соответствующим духу времени и пониманию сущности тех процессов, которые происходили на Уазе. Не борьба с природой, а дружба с ней, единство природных и естественных сил и сил духовных, интеллектуально-эмоциональных. Детей стали приучать и в школе и до школы смотреть на явления живой природы как на нечто бесконечно родное и близкое. Я слушал повествование уазцев с напряженным вниманием. Многие мысли их были слишком сложны, и я был не в состоянии понять их с первого раза и часто возвращался к ним потом, перечитывая опубликованный текст. Такие же чувства, как я, испытывали все, не исключая и моего умудренного опытом отца. Ведь с нами разговаривало будущее, другая эпоха, ушедшая вперед на много тысячелетий.
