Доску прислонили к стене — с наклоном детсадовской горки для катания. На Стасике расстегнули китель, задрали рубашку, стянули пониже штаны. Васяня, судорожно вздыхая, из-под ворота свитера вытащил безопасную булавку. Зачем-то подышал на нее, вытер о щеку. Сказал с хрипотцой:
— Ну-ка, ребя, посветите.
Чича поднес огарок. Руки у него дрожали, горячий парафин капнул Стасику на живот. Стасик дернул мышцами, замычал сильнее. Чича хихикнул, качнул огарком снова.
— Ничего, сявушка, — ласково выдохнул Васяня. — Это не очень больно, потерпи маленько…
Яркий огонек высвечивал его лицо, — подбородок со следами слюны и чирьем, приоткрытые мокрые губы, наморщенный лобик. Сладкое предчувствие мучительства расплывалось в глазках Васяни масляной пленкой. И Стасик с тоскливым ужасом понял, что это удовольствие глушит все другие Васянины чувства. Вот они какие, настоящие мучители!
В последнем отчаянном протесте напряг Стасик мускулы.
— Фашисты! Энкавэдэшники проклятые! Палачи!
Но этот исступленный крик был на самом деле мычанием — неразборчивым и слабым. Сознание беспомощности наконец навалилось на Стасика так, что стало сильнее страха и боли. «Черное покрывало!..» И с бесконечной печалью и даже с каким-то горьким злорадством он мысленно сказал Яшке:
«Вот видишь, как все вышло, когда ты меня бросил…»
Чича капнул парафином третий раз и заметил:
— Буквы-то сперва написать надо. — Он грязным ногтем провел дугу по Стаськиному животу. Живот свело судорогой.
— Чем писать-то? — недовольно спросил Васяня.
Бомзик опасливо сказал:
— Может, не надо?.. У меня карандашик есть. Химический…
— Давай! — Васяня схватил карандашный огрызок. Взял Бомзика за пальцы, плюнул ему в ладонь, обмакнул в плевок грифель. Зажал булавку в зубах и с карандашиком нагнулся над Стасиком. — По-иностранному, значит, писать? Это как?
Бомзик дернул горлом, будто проглотил горячую картошку:
— Первая буква как перевернутая «мэ»…
— Ага… — Мокрый грифель отвратительно зацарапал кожу. — Так… — Васяня вывел перевернутую «мэ», сунул карандаш Хрыну и взял булавку. Стасик закрыл глаза…
— Э!.. — вспомнил Чича. — А букву-то, как наколешь, сразу натирать надо! Углем или сажей. Я знаю…
— И карандашом сгодится, — нетерпеливо сказал Васяня.
— От карандаша может заражение быть, он химический…
— А правда, помрет еще… Ладно! У рельсов каменный уголь валяется, куски, я видел. Натолчем его, чтобы все по правилам… Бомзик, пошел!
Бомзик метнулся из будки, словно его тошнило. Плечом ударил в дверь, выскочил. Упругий воздух опять хлынул в душную кладовку, загасил свечу.
— У, зараза! — плаксиво завопил вслед Бомзику Васяня. — Оборву дрыгалки, недоносок контуженый!.. — И замолчал. В открытой двери сверкало солнце — на тополиных листьях, на рельсах, на мокрой траве. Дождь кончился. Стасик увидел, что Бомзик стоит на рельсовом полотне, запрокинув лицо. Волосы Бомзика искрились под лучами. Он вскинул руки и закричал:
— Ребята, глядите, радуга какая! Двойная, через всю реку, как мост! Я такой никогда не видел!
Ругаясь шепотом и почему-то хромая, Васяня вышел из будки. Хрын и Чича поспешили за ним. Хрын пяткой ударил дверь, она захлопнулась, но солнечные щели горели в темноте. За дверью раздавались голоса:
— Во, подлюга, с берега на берег!
— Моща́! Я когда в деревне у бабки был, там такая же…
— Наверно, в этом году последняя. Жалко…
Неужели они могли радоваться радуге, как люди?
Желание свободы рвануло Стасика болезненной дрожью. Он изо всех сил напряг мышцы, дернулся! Может, ослабнет веревка!
— Эй, парни, полундра! — вдруг завопил снаружи Чича. А следом тонкий голос Бомзика:
— Ай! Берегись!..
Зашелестело что-то, нарастающе зашумело, сотрясающим ударом накрыло будку. И навалилась глухая тьма.
Стасик не понял, конечно, что случилось. А враги его сразу увидели, что едва спаслись. Подмытый ливнем глиняный многотонный пласт отслоился наверху от обрыва и заскользил вниз. Он завалил бы, наверно, рельсовый путь, но лавину остановил двойной строй топольков. Это были тополиные стволики, врытые вдоль полотна: их вкопали весной, и за лето они отрастили длинные ветки-побеги. Тополята задержали поток глины, но будка оказалась заваленной полностью. Словно ее и не было.
— В…от па…а…длюга, — начал заикаться Чича. — Ч-чуть не з-закопались…
— А Вильсон? — перепуганно спросил Бомзик.
— А ему-то какой фиг сделается? — сумрачно сказал Васяня. — Там и сидит. Целехонький.
— Копать надо, — сообразил Хрын. — Сам не разроет…
— Позвать кого-нибудь… — Бомзик с перепугу мелко топтался на месте. Васяня стрельнул в него глазами:
— Ага! И найдут эту сяву связанную. Скажут: «Чё вы с ним творили?»
— А к-как теперь? — Чича был не бледный, а пятнисто-розовый от страха.
Васяня отвел глаза, но сказал бодро:
— Сам выберется, если захочет… А мы-то при чем? Мы его закапывали, что ли?..
— Не… Сам не выберется, — вздохнул Хрын.
— А он тебе кто? Любимый брат? — Васяня глянул исподлобья. — Чего страдаешь? Кому его надо, без нас найдут.
— Вот тогда-то он все и расскажет, — съеженно вздохнул Бомзик. Васяня стал смотреть на него долгим взглядом. И Бомзик все ежился, ежился. И все понимали, что едва ли скоро найдут Вильсона. Кто вспомнит про эту никому не нужную будку, кто станет ее раскапывать? А если когда и раскопают, Вильсон уже ничего не расскажет.
Вот именно — не расскажет. И нет виноватых…
А если поглядеть на глиняный завал, то вроде бы и не было никакой будки. И Вильсона не было. Надо просто пойти домой. Будто ходили они на речку и теперь возвращаются как ни в чем не бывало…
— А правда… Мы-то при чем? — шепотом сказал Чича.
Васяня всех обвел глазами:
— Хватит… Никто ничего не видел, не помнит! Ясно, птенчики? А кто пикнет… вы меня знаете.
…Правду говорят, что отчаяние прибавляет сил. Сумел Стасик ослабить, а затем и размотать веревку. Но когда он в темноте всем телом грянулся о дверь, силы опять пропали. Потому что наконец дошло до Стасика, что же случилось на самом деле. Может быть, не совсем дошло, не в подробностях, но главное он ощутил — это могила. Крикнул — слабо, без надежды, — и голос увяз в глухой тесноте каморки.
