Ознакомительная версия.
Микк, стараясь не оглядываться, запрыгнул в кабину, пристегнулся и дал газ. Самолет быстро разбежался и легко оторвался от асфальта. Набрав немного высоты, Микк заложил вираж и прошел над местом своего взлета. Ноэль, не поднимая головы, топал по шоссе. Идти ему еще оставалось часа два. Столько же, сколько Микку лететь.
Море появилось впереди — сверкающей полосой. А справа, страшно далеко, там, откуда они прилетели, висела темно-синяя, почти черная туча, висела низко и тяжело. Он оглянулся: Флора спала. Спала, почти повиснув на привязном ремне. Хорошо, подумал он, не надо ей этого видеть…
Море уже было внизу, синее, в белых черточках коротких волн. Самолет ощутимо подбрасывало. Ветер начинал тянуть в адскую топку. А может быть, и без всякого людского вмешательства ему было положено дуть именно так. И вдруг в море, в глубине, под этой острой рябью, — он увидел лицо. Свое лицо. Огромное свое лицо. Оно медленно всплывало к поверхности… коснулось ее… и исчезло. Это было так отчетливо и так невозможно, что Пашка отшатнулся от окна. Самолетик — со стрекозу размером — удалялся неторопливо и солидно. И внезапно исчез — на фоне темных, отражающих свет круговых окон. Пашка долго ждал, когда он появится снова, — но самолетик не появился. Тогда он вернулся к Дим Димычу.
Дим Димыч был почти плох. Эта новая рана добавилась к недавней контузии, от которой он даже не начал оправляться. Зачем его взяли такого? С десяток парней можно было найти, которые… Ха! А зачем взяли меня, Таньку, Марью Петровну? Все было не просто так…
— Пав… щи… воды…— невнятно, челюсти не разжимались, сказал Дим Димыч, но Пашка его понял.
Конечно, такое здание не может быть без водопровода, это ясно, — но есть ли вода в трубах? Все это пахнет то ли разрухой, то ли эвакуацией. А если вода есть — в чем ее нести? Намочу рубаху, подумал он. Выйдя, он постоял, пытаясь логически решить, где может здесь быть туалет, — и вдруг раздался крик — и автоматная очередь!
Кричала Танька.
На бегу передергивая затвор своего самопала, Пашка понесся на звук. Каким-то восьмым чувством — сломанными ребрами — он угадывал двери. Позади нервно частил Дим Димыч. Еще очередь. И еще.
Она вошла и стала на пороге. Да, это было логово тех — и это был центральный пульт, или командный пункт, или пост управления, — в общем, что-то важное и существенное. По всему периметру зала тянулась непрерывная приборная панель: миллион самых разнообразных циферблатов, полукруглых и линейных шкал; иногда попадались темные, расчерченные сеткой, экранчики. У Мишки в комнате над столом висел учебный плакат: контрольные приборы «Ил-18». Что-то подобное было и здесь, но — возведенное в степень. И органы управления напоминали самолетные: тумблеры, переключатели, рычаги, штурвалы… И среди всего этого — висели трусы и портянки на натянутой веревке, валялись в углу пустые бутылки, на затейливом стеклянном столике сохло что-то в неубранных плоских кастрюльках: с такими официанты в поездах ходят по вагонам, разносят борщ и картошку. Два толстых дивана, аккуратно застеленных, стояли рядом.
Морщась, Татьяна пересекла зал и подошла к дышащему кусочку пульта. Горящие ровно и мерцающие лампочки. «Питание». «Настройка грубая». «Настройка точная». «Горизонт». «Склонение…» — какой-то непонятный символ. «Ввод…» — другой и тоже непонятный. Татьяна положила руку на штурвальчик, подержала и убрала.
Непрерывность пульта здесь прерывалась, и открывался невидимый от двери проход к окну. Татьяна постояла, прислушиваясь. Если ее там подкарауливали, то подкарауливали нечеловечески тихо. И все-таки она со всей возможной осторожностью проскользнула через узкое место — и вылетела, присев, готовая к стрельбе, — на свободное.
Никого. Никого живого…
Между пультом и окнами было свободное пространство — метра два. И все оно было заставлено: бумажными домиками, игрушечными елочками, пластилиновыми фигурками… Такой же, как и под едой, стеклянный столик возвышался над этим — почему-то омерзительным — кукольным городом. На столе вокруг вырезанного из дерева члена, торчащего вверх, стояли фигурки зверей: крысы, кошки, собаки… нет, скорее волка… обезьяны, оленя с рогами, оленя без рогов, коня, кабана, барана, быка и льва. Фигурки эти чем-то напоминали шахматные. Еще на столе были оплывшие свечи и прозрачная ваза, полная воды. На поверхности плавали чешуйки воска.
Татьяна шагнула к окну и посмотрела вниз. Мы там были как на ладони…
От окна она город узнала. Это был Ошеров. Уродливый, неправильный, но — Ошеров. Школа, горком… Мишкин дом… Димин дом, архиповский… Она протянула руку и схватила со столика фигуру льва. У льва было знакомое лицо… Леонида.
Она, наверное, сказала это вслух, потому что странное эхо вернулось к ней. И тут же что-то произошло с кукольным городом. Текуче-неуловимо он изменялся, будто бы отдаляясь и при этом набирая плоть и вес. Будто бы — готовясь стать настоящим. И — Татьяна напряглась — тихое, на грани слышимости гудение пришло из-под ног. Оно нарастало, вступая в права и вытесняя все прочее: звуки, запахи, свет… И городок ожил под его натиском. Это было похоже на старинные механические театры. Крошечные фигурки людей сновали по улочкам, гротескно раскланиваясь, неуклюже входили в дома и выходили из домов… и какие-то уродцы, на которых она до сей поры не обращала внимания, сновали меж них, покачиваясь и изгибаясь. Гудение входило в подошвы и текло вверх, засасывая, как ледяная трясина. Что-то творилось с глазами. Лев дрожал в кулаке. Значит, так… значит, мы… Она ударила ногой по столику, и столик, руша все под собой и вокруг себя, беззвучно опрокинулся. Сволочи… Продравшись по ставшему вдруг слишком узким проходу обратно в зал, она замерла перед пультом, лихорадочно разбираясь в его кнопках и рубильниках. Сволочи, сволочи, шептала она, ведь надо же было такое придумать… а мы-то, мы-то…
Рычаг сбоку.
«Сеть».
Тугой. Всем весом…
Звук: бооуууу. Гудение.
Отовсюду.
Замерцали и зажглись лампы под потолком. И один за другим начали оживать пульты.
Будто невидимые руки касались кнопок, щелкали пакетниками, покачивали штурвалы. Вспыхивали целые панели лампочек — разом. Засветились зеленые экранчики.
Людской гул — как на демонстрации — донесся из-за окон.
Заглушенный стеклом, он был далек и невнятен, но внушителен.
Татьяна попятилась. Моторный рев вплелся в голоса. Это было почему-то так невыносимо страшно, что Татьяна закричала. И, чтобы заглушить страх, выстрелила — лопнул круглый экранчик, — потом широким веером послала пули по всей панели приборов, бросила опустевший калаш — и из кургузого автоматика стала бить короткими очередями, нащупывая механическое сердце…
Ознакомительная версия.
