Вечная память.
– А знаете, – сказал вдруг Туан, – лет четыреста тому назад вам поставили бы памятник. Раньше такой человек считался героем.
Мы дружно рассмеялись и поднялись из-за стола.
– Тогда они и были героями, – сказал Джабжа, положив руку на плечо Туана. – А теперь все такие. Разве ты на месте Рамона сошел бы с ума? Или повесился бы? Ты продолжал бы оставаться Человеком. Это давным-давно перестало быть героизмом, а превратилось в долг.
– Тоска, – сказал Туан.
Мы снова рассмеялись.
– Дурак, – мрачно резюмировала Илль.
Внезапно раздался протяжный, мелодичный звон. Одновременно все стены вспыхнули голубоватым огнем.
– Не волнуйтесь, – сказал мне Джабжа. – Это не аварийный. Это обыкновенный вызов. Кто-нибудь сломал лыжи или уронил альпеншток.
Он вместе с Туаном исчез в левой двери. Через несколько минут вернулся позеленевший Туан.
– Семьдесят четвертый квадрат? – осведомился Лакост таким безмятежным тоном, что я понял, что тут кроется какое-то издевательство.
Туан молча пошел к выходу, надевая шапочку с очками.
– Мой глубочайший поклон прекрасным дамам! – крикнул ему вдогонку Лакост.
Туан хлопнул дверью.
Вошел Джабжа.
– Нехорошо, мальчики, – сказал он, обращаясь главным образом к Илль. – Неужели его нельзя было заменить? Ведь там самой молодой – восемьдесят лет. И они вызывают его каждый раз, когда он неосторожно подходит к фону. Ну, ладно, искупи свою черствость заботой о госте. Спокойной ночи.
Джабжа и Лакост удалились.
– В чем дело? – спросил я.
– Туан мечтает встретить в горах прекрасную незнакомку. А по нему вздыхают все престарелые красотки, посещающие заповедник. Эта группа вызывает его четвертый раз. Да, красота – тяжелое бремя.
– И все-таки он у вас хороший…
Илль посмотрела на меня удивленно. Потом медленно ответила:
– Да, он у меня хороший.
С ударением на «у меня».
– А теперь пойдемте, я ведь здесь еще и что-то вроде горничной и должна с приветливой улыбкой указать вам ваши аппартаменты.
– Жаль, что сейчас не дают на чай. Ваш талант в роли горничной пропадает даром в буквальном смысле слова.
– А что бы вы мне дали?
– Две серебряные монетки. Каждая по часу.
– Как мало!
– Тогда одну золотую. Золотая – это один день.
– Это значит, двадцать четыре серебряных… Все равно мало.
– Вы маленькая вымогательница. Из вас не вышло бы хорошей горничной.
– А вы предлагаете мне пышный хвост от неубитого медведя. Ведь вы же не знаете, сколько еще золотых монет бренчит в вашей сумке.
– А вы знаете? Она кивнула.
– И что же, вам принесло это радость?
Она пожала плечами так беззаботно, что сердце мое сжалось. Я болтал здесь с этой девчонкой, а там, в Егерхауэне, спала та, которая носила белое с золотом, но все золото, что было на ней, не могло прибавить ей и одной монетки стоимостью в один день.
– Сколько вам лет? – спросил я Илль.
Она с упреком поглядела на меня:
– Настоящая женщина скрывает не только то, сколько лет ей исполнилось, но даже и сколько ей остается.
– А все-таки?
Она тихонечко вздохнула, как там, на скале.
– Восемнадцать.
– А сколько еще осталось?
– Мне восемнадцать лет. А вы меня спрашиваете о том, что будет, у-у! И если я отвечу, то кто будет более бестактен – вы, когда спрашиваете, или я, когда отвечаю?
У нее было какое-то чутье. Она правильно сделала, что не ответила. Мне было бы слишком больно за Сану.
– Извините меня. Я и так задержал вас.
– А я не очень дорожу своими монетками. К тому же вы обокрали меня не больше чем на десять медяшек. Идите-ка спать.
– А вы?
– Я останусь здесь. Я должна быть наготове, пока Туан в отлете.
– Ну и я останусь здесь. Все равно до утра не больше трех часов. Вы не возражаете?
– В нашей Хижине закон – не мешать друг другу делать глупости.
– Благодарю.
Я растянулся перед потухающим огнем, взбил медвежью голову, как пуховую подушку, и тотчас же начал засыпать.
«Камин»… – приплыло откуда-то издалека, – это называется «камин»…
Потом надо мною наклонилась Сана и быстро-быстро зашептала: «Не надо… Не вспоминай об этом…»
Я повернулся несколько раз, и когда это лицо исчезло, я сразу же заснул
– легко и спокойно,
И так же легко проснулся, когда меня разбудил Джабжа.
– Илль улетела? – спросил я.
– Зачем? Прилетел Туан, они отправились спать. Если будет вызов, полечу я или Лакост.
– А форма?
– Трик? Хорош бы я был в нем. Обойдусь так. Кстати, Илль говорила, что тебе надо быть дома к завтраку.
– Действительно. А здесь мне больше не дадут?
– Знаешь что? Пошли на кухню.
Это была не сама кухня, а крошечный закуток, этакое преддверье рая. Из соседнего помещения тянуло свежим кофе и еще чем-то пряным.
– Холодного мяса, кофе и земляники, – крикнул Джабжа туда.
Тотчас же металлические руки протянули из-за двери все требуемое. Джабжа принял тарелки и поставил их передо мной.
– А ты? – спросил я.
– Мы с Лакостом только что завтракали. Ты не стесняйся. В Егерхауэне тебе не дадут медвежатины.
– А у тебя она откуда? На Венере, кажется, медведей еще не пасут.
– Поохотились, – Джабжа блаженно расплылся. – Мы ведь имеем на это право, только оружие должно быть не новее тысяча девятисотого года. В том-то и соль. Через месяц собираемся на оленя. Пошел бы с нами?
– А вы все вчетвером?
– Нет, Илль этого не любит.
– Странно. Можно подумать обратное. А ее брат?
– Какой брат?
– Туан, – сказал я не очень уверенно.
– Какой он к черту брат. Просто смазливый парень. Да они и не похожи. А стреляет он здорово, у него музейный винчестер. Так договорились?
Я кивнул.
– И вообще, переходил бы ты сюда. Мне позарез нужен еще один кибер-механик. А? Я покачал головой.
– Нравится в Егерхауэне?
– Да, – сказал я твердо. – Мне там нравится, Джабжа. Он посмотрел на меня и не стал больше спрашивать. Удивительно понятливый был парень.
Я взял за хвостик самую крупную земляничину и начал вертеть ее перед носом. Как все просто было в этой Хижине. Ужины при свечах, охота, винчестер вот музейный… Словно то, что потрясло все человечество, их совсем не коснулось. А может быть, они и не знают?..
– Послушай-ка, Джабжа, а все вы действительно знаете ЭТО?
– А как же, – он прекрасно меня понял и совсем даже не удивился.
– И кому это первому пришло в голову обнародовать такие данные? Самому Эрберу?
Теперь он посмотрел на меня несколько удивленно.
– Интересно, а как ты представляешь себе это самое: «обнародовать»? Может, ты думаешь, что на домах списки развесили или повестки разослали: «Вам надлежит явиться туда-то и тогда-то для ознакомления с датой собственной кончины…» Нет, милый. Что тогда творилось – описанию не поддается. Съезд психологов, конференция социологов, фонопленум археопсихологов, конгресс нейрологов, симпозиум невропатологов; всеземельные фонореферендумы шли косяком, как метеоритный поток. Страсти кипели, как лапша в кастрюле. И только когда абсолютное большинство высказалось против консервации пресловутых данных и за проведение опыта на строго добровольных началах – только тогда Комитет «Овератора» принял «Постановление о доступе к сведениям…» – вот такой талмуд. Читался, как фантастический роман, – сплошные предостережения типа: направо пойдешь – сон потеряешь, налево пойдешь – аппетит потеряешь, прямо пойдешь – девочки любить не будут…
