Я слушал Берестовского с закрытыми глазами. Все тело обмякло, и я не чувствовал себя в силах ни шевельнуться, ни тем более возражать ему. Казалось, все, что происходит вокруг, существовало отдельно от меня. Только хриплый голос Берестовского доносился откуда-то издалека.
— Сколько времени это должно продлиться? — скорее подумал я, чем сказал.
— По нашему земному времени не больше тысячной доли секунды, ровно столько, сколько требуется для разряда конденсаторов установки. Что же касается времени, в котором мы с вами будем существовать, то оно не может быть выражено в доступных нам понятиях, так как вектор времени будет непрерывно вращаться.
— Я не буду участвовать в ваших дурацких опытах! — сказал я громко. Мои слова как бы разорвали охватывавшую меня пелену истомы. — Мне вполне достаточно той галиматьи, которую вы мне преподносите. Я ею сыт по горло!
— Вы не можете не участвовать в опыте, — спокойно ответил Берестовский, — потому, что он уже начался. Посмотрите внимательно вокруг.
Вначале я ничего особенного не заметил, если не считать легкой дымки, окутывавшей отдаленные предметы в лаборатории. Затем мне показалось, что все находящееся за пределами кресел, в которых мы сидели, странным образом меняет свою форму. Сглаживались острые углы, изменялось соотношение размеров. Все сокращалось в одном направлении и вытягивалось в других направлениях. Вещи теряли присущий им цвет и окрашивались в светло-розовые тона. Поле зрения не ограничивалось больше стенами лаборатории. Я видел весь наш поселок, фигурки людей, застывших в самых разнообразных позах, и яркие звезды в небе. Все становилось прозрачным.
Я сделал движение, чтобы встать с кресла, но меня остановил голос Берестовского:
— Не вздумайте двигаться! Сейчас любое перемещение в пространстве грозит катастрофой. Та комбинация полей, в которой мы существуем, имеет очень быстро убывающий градиент. Вне этой комбинации… Впрочем, у меня нет времени сейчас все это объяснять. Внимательно смотрите!
Я снова откинулся на спинку кресла.
Теперь уже искаженные образы привычного мне мира возникали и исчезали, повинуясь какому-то постепенно замедляющемуся ритму. Это было похоже на смену кадров в кино, однако всякое движение в появляющихся изображениях отсутствовало. Менялась форма предметов, но все оставалось как бы навеки застывшим на месте. Я видел людей на улицах с поднятой при ходьбе ногой. Окурок папиросы, выплюнутый мороженщиком, повис в воздухе у самого его рта. Все предметы казались темно-красными.
Мне очень трудно описать то, что я чувствовал. Представление о времени было потеряно. Исчезающие и появляющиеся изображения, казалось, существовали и отсутствовали одновременно.
Я отчетливо видел Берестовского, сидящего в кресле, части аппаратов, нависших над нами, и все, что было заключено в небольшом пространстве, окружавшем меня. Картины застывшего мира, где я раньше жил, чередовались с какими-то фиолетовыми контурами, не вызывающими никаких конкретных представлений. Призрачные контуры не только окружали хорошо различимое пространство, где я находился, но и существовали внутри него. Я видел, как они пронизывали грузную фигуру Берестовского.
Постепенно глаза привыкли к смене красного и фиолетового цветов, и я начал различать в этих контурах какие-то закономерности. Скорее всего, это были очертания причудливого здания. Одна из его стен проходила через плечо Берестовского и через мою голову.
Трудно сказать, что было дальше. На какое-то мгновение фиолетовые фигурки ожили. Невыносимая боль пронзила все тело. Казалось, что кто-то выдирает мои внутренности. Окружающее меня пространство вспыхнуло ярким светом, и я потерял сознание.
Первой пришла боль, вызвавшая у меня мысль о том, что я жив. Затем я почувствовал запах горелых проводов и озона. Потом я открыл глаза. Лаборатория была окутана дымом. Превозмогая боль, я подошел к креслу, в котором, скорчившись, лежал Берестовский. Я взял его за голову, и он застонал.
— Пробой конденсаторов, — прохрипел он. — Случись это за точкой перехода, все было бы кончено. Очевидно, нас выбросило назад по нижней ветви кривой.
Даже в полусознательном состоянии Берестовский оставался верен себе.
Шатаясь, я вышел из лаборатории. Во дворе ко мне бросилась овчарка, но, внезапно завыв и поджав хвост, кинулась прочь.
Я пробирался домой по улице, держась за заборы. Ноги подкашивались от слабости. Редкие прохожие провожали меня удивленными взглядами.
Войдя в комнату, я машинально подошел к зеркалу. Мое собственное изображение показалось мне совершенно чужим. Кое-как добравшись до кровати, я повалился на нее одетый и уснул.
Когда я проснулся, у моей кровати сидел врач в белом халате. У изголовья с встревоженным видом стояла хозяйка дачи.
— Ну и поспали же вы, — сказал врач. — Я уже подумал о том, чтобы отправить вас в больницу. Теперь все в порядке, но придется несколько дней полежать в постели. Будете принимать вот эти капли. Все это результат сильного переутомления. Кстати, вам говорили врачи, что у вас сердце с правой стороны?
Я отрицательно покачал головой.
— Странно, что вы об этом не знали. Это не так уж часто встречающаяся аномалия.
— Хватит с меня всяких аномалий, — сказал я, поворачиваясь лицом к стене, — благодарю покорно!
Врач похлопал меня по плечу, что-то тихо сказал хозяйке и вышел. Я снова заснул.
Через несколько дней я получил по почте письмо от Берестовского. Он писал о том, что из-за болезни не выходит из дома и просит меня к нему зайти по очень важному делу.
Я немедленно ему ответил. У меня нет никакого желания, писал я, участвовать в цирковых представлениях факира, организованных для обмана публики в корыстных целях. Единственное, что я намерен сделать, это постараться разоблачить его как бессовестного шарлатана и проходимца. В дальнейшем я ему советую приберечь свои гипнотические фокусы для ярмарочных балаганов и не выдавать себя больше за ученого.
Прошло еще несколько дней. Берестовский, казалось, оставил меня в покое. Однако утром, в воскресенье, когда я собирался ехать в город, какой-то насмерть перепуганный мальчишка принес мне клочок бумаги. Не успел я его взять в руки, как посланец исчез.
«Приходите немедленно. Я Вам расскажу. Это очень важно», — было нацарапано карандашом на бумаге. Подписи не было, но я узнал характерный, заваливающийся влево почерк Берестовского. Я бросил записку на землю и пошел на вокзал.
В городе мне пришлось задержаться на два дня, и все это время меня не покидало какое-то тревожное чувство. Сказать по правде, я жалел о том, что так грубо обошелся с Берестовским. Я представлял себе больного, одинокого старика, с нетерпением ждущего моего прихода, и решил сразу же по возвращении на дачу зайти его проведать.
