- А чем, скажи, старина, тебя пронять? Не хочешь ли ты открыть мне глаза на то, что все девушки, например, алчут выйти замуж и все так просто на белом свете. Меня таким открытием пытались убить не однажды. Но я живой пока! Помнишь ли ты, как звенели шпаги трех мушкетеров? Помнишь ли ты, как бились они во имя Прекрасной дамы? Помнишь ли ты, как стучало твое мальчишечье сердце?.. Один мой ровесник тогда просветил меня. Он в ученую книгу заглядывал. Они, говорит, мушкетеры твои, белье не меняли по году. А прекрасные дамы в семнадцатом веке спали на грязных простынях и вшей давили спицами в причудливых своих прическах... Вот как! Если теряем что-то, сами не можем, не умеем. Если видим в любой... два розовых уха, две круглых щеки да еще кое-что...
- Постой, постой! - он отодвинул дымящего в золоте карпа, лег плотной грудью на стол. - Грамотные, все понимаем. И то, что из какой-нибудь милой девушки можно средь бела дня сотворить сказку, а можно увидеть в ней же черт знает что. Мир одинаков для всех и неодинаков. Каждый несет его в себе, каждый творит свой мир. Кто как видит. Я, каюсь, может быть, слеп, но тогда расскажи мне, кто ее родители, чем она дышит. Богатая, бедная? Как одевается, болеет, не болеет?
Мимо нас опять прошаркали парочки. Мелодия сплелась в плавном, приглушенном танце.
- Не знаю... Бедно одевается.
- И все? Больше вопросов не имею, - он подвинул к себе карпа.
Мелодия колебала танцующих. Серебряный пьяный свет плескал воду фонтана.
- Плюнь, - сказал он вдруг, - плюнь. Хочешь, я тебе помогу? Потуши сияние - все пройдет, погаснет, коли нет основы. Как ее зовут?
- Лада.
- Эва! Имечко словно подобрал... - он с упоением жевал рыбу. - Есть у меня приятель, Миша. Поэт, песенник. Он имена такие с огнем ищет. Ох и разбазарит он твою Ладу. Пыль от нее пойдет по закоулочкам...
- Тебе самому не грустно от этих?.. - спросил я. - Тебе не жаль?
- А что мне жалеть?
- Не знаю что, - сказал я. - Проклятая кабацкая музыка. Хоть бы кто их остановил.
- А мне нравится. Тепло, светло.
Шеф закурил, откинулся на спинку стула, кивнул официанту.
- Жалость жалости рознь, - высказал он. - Жалость, она слепа, - он достал деньги. - Вот моя купила раз живую рыбу, вроде этой. И жалко ей стало под нож ее. Дышит ведь. Не могу, живая, говорит, пусть плавает. Отнесла в ванну, открыла кран... Я через пять минут иду закрыть, вижу, - он засмеялся, - туман стоит от пара. Кипяток! Наша рыбка, бедная, вареная, кверху брюхом плавает... От слепой любви да жалости всегда так.
Я вздрогнул.
- Не прожалеть бы тебе твою Ладу и себя самого не прожалеть бы...
Лада моя, Лада...
Если ты придумана - будь навеки благословенна такая придуманность!
Мне,
тебе, старик,
всем нам,
так не хватает сказки.
Я позвонил ей через два дня. Был какой-то шорох. Мне сказали:
- Сегодня Лады не будет.
- А завтра?
- И завтра.
- А вчера была?
Бросили трубку.
Шеф, пожалуй, прав.
Кто мне Лада? Знакомая, найденная случайно, фантазерка, наивный ребенок...
Оставим это им.
Юным.
...Я лечу на космодром!
Ну и старик, добился, доказал.
Надо готовить служебный чемодан. Первый самолет идет на космодром в понедельник вечером. А там в запасе у меня четыре дня. Может быть, и три. Ждать они меня не будут, поэтому необходимо лететь сразу, не откладывая.
Надо успеть к маме.
Пилот, летевший со мной, спросил:
- Первый раз?
- Первый.
- Там, говорят, порядок.
- Говорят...
Внизу равниной лежала красноватая, в желтых разводах степь. Нарядный белый городок, похожий на макет загадочной стройки, плыл, то поднимаясь к нам, то вновь опадая в глубину. Самолет уверенно лег на крыло. Показалось, как всегда перед посадкой, что гул моторов неожиданно сник, или долгий ритм переменился, не знаю, но, даже не глядя в окно, можно было понять - идем на посадку.
Мелькнули огромные запрокинутые тюбетейки антенн. От них, туда, к земле, тянулись металлические конструкции гигантской мачты. Слева на красном фоне глины серым пятном лежала бетонная площадь с высокой башней ракеты в середине.
Вот он - космодром! Здравствуй, живая легенда!
Самолет низко прошел над ним и левым крылом повернул в степь, оставив где-то сбоку синюю гладь моря.
Мелькнуло под нами целое стадо грузовых автомобилей. Самолет покатил по бетонке, расположенной довольно далеко от городка.
Холодный ветер, по-степному разгульный, встретил нас, и мы надвинули шапки, застегнули пальто на все пуговицы. Пока мы садились в маленький голубой автобус, пока оформляли документы, я видел, как на бетонку лег другой огромный транспортный самолет и к нему от кромки аэродрома двинулись автомашины.
Ящики, похожие на вагоны, баллоны, похожие на цистерны, коробки, тюки, барабаны с кабелем осторожно укладывали в кузов, и машина уступала место под брюхом самолета новой машине.
Пахло синим бензином. Эхо звучало в степи от гула моторов. Утренний лед белел в придорожных канавах. Редкие облака обгоняли автобус и таяли вдруг на ветру, как иней в красноватых лужах. Вставало ровное, чуть подмороженное солнце. Мы ехали по широкой, прямо-таки столичной дороге.
С нами сидели две совсем обыкновенные женщины. Говорили они о том, что кто-то не успел вечером нарубить капусту, а ночная смена придет завтракать в девять. Земные женщины, земные разговоры.
Вдоль дороги скользнула тень самолета. Еще один транспорт садился там, откуда мы только что уехали. А мимо нас катили могучие серебряные фургоны, бензовозы, холодильники, самосвалы, автопоезда. И многие среди машин были седыми от пыли нездешних, дальних дорог. И рядом с водителем спал другой, положив голову на домашнюю несвежую подушку.
Нас подвезли к обыкновенному дому с ребристой шиферной крышей над неокрепшими тополями. Здешняя гостиница. Мы вышли, две обыкновенные женщины поехали дальше.
Нам отвели уютную комнату на втором этаже. Где-то совсем обыкновенно запел утреннюю песню петух. Под окном несколько молодых парней в тренировочных костюмах играли в мяч на волейбольной площадке.
Народу в гостинице немного. Или все уже разъехались по делая, или тут временное затишье. Но меня все это не касалось. Я должен был найти человека, от которого зависело мое пребывание здесь. Я спросил у пожилой доброй горничной, как и куда мне лучше пойти. Мой рабочий день уже начался.
По асфальтовой дорожке, усыпанной редкими кленовыми листьями, припудренной серым степным песком, тропинкой, по которой ходили самые знаменитые наши современники, я ушел в двухэтажное белое здание. Но главный для меня кабинет в этом городе был закрыт.
Он еще не приехал.
Дежурный посоветовал мне подождать, и я сел в большом зале, в середине которого стоял, как посадочный знак, длинный зеленый стол с приставкой. Наверное, здесь они собираются перед каждым запуском.
