Как ни извращай природу растущего организма, она все равно возьмет свое. Сколько ни говорил Мюллер, что бабы дуры, в глубине души он понимал, что неправ. Обычно парни его возраста думают и мечтают о плотских утехах, о которых имеют самые фантастические представления (один придурок, помнится, убеждал Мюллера, что дырка у бабы сквозная и могучий любовник может нанизать сразу троих), но Мюллер уже знал, как там все устроено, и что ничего особо удивительного там нет. Мюллер хотел не столько секса, сколько любви, хотя и сам не понимал в полной мере, чего хочет. А ухаживать за девочками, как это уже начали делать его ровесники, он стеснялся. Он смотрел на одноклассниц, мечтал о каждой второй, но эти мечты превращались только в дурные шутки наподобие спереть карандаш посреди урока или дернуть за лифчик, чтобы расстегнулся. Девочки не понимали его чувств, думали, что он дурак, задержавшийся в детстве, и смотрели на него не то чтобы презрительно, но близко к тому. Мюллер понимал, что делает что-то неправильно, но что именно — не понимал, и от этого нервничал. А когда он нервничал, у него дергался глаз, и иногда он начинал заикаться, и от этого нервничал еще больше, а девчонки смеялись, добродушно, не издевательски, но он не понимал этого и злился еще больше, и становился еще более застенчивым, и это был замкнутый круг, конца которому Мюллер не видел. Впрочем, он и самого круга не видел и всего вышеперечисленного не осознавал, он был как животное, понимал, что что-то не так, а что именно — не понимал. И все чаще в собственных мыслях он называл себя неудачником.
Тем не менее, девочки не считали его неудачником, и в редкий месяц ни одна не была в него влюблена. Но девочки в этом возрасте еще большие дуры, чем парни дураки, и показывать высокие чувства не умеют. Так что Мюллер совершенно не подозревал о своей популярности у противоположного пола. Если бы ему сказали, что Ольга Бабочка полгода страдала от безответной любви к нему, и что она до сих пор убеждена, что недостойна такого прекрасного юноши, Мюллер однозначно подумал бы, что над ним глумятся. Затаил бы обиду, а может, и навешал бы прямо на месте, если обидчик не очень сильный. Но скорее затаил бы, чем навешал, Мюллер в последнее время перестал драться. Когда пацаны дорастают до определенного возраста, они сбиваются в компании, которые в порту называют бандами, а в верхнем городе никак не называют, не придумали здесь для них особого слова, а те подростки, которые ни в одну компанию не вошли, тем по хавальнику огрести — как два пальца обгадить. А Мюллер ни в одну компанию не вошел, как-то не сложилось, странный он, да и смелости маловато, всегда норовит улизнуть, как драка. Насчет последнего Мюллер мог сказать, что легко быть смелым, когда нечего терять, а когда терять и есть с чем сравнивать нынешний образ жизни, это храбрости не способствует. Но в реальности Мюллер такого не говорил, потому что понимал, что о своей портовой жизни нельзя упоминать ни в коем случае, а то вскроется Бартова афера, попрут их из дома и из района, Мюллеру уголовная ответственность не светит, потому что малолетка, но Ассоль с Бартом однозначно забреют на каторгу, и куда тогда идти Мюллеру? В педерасты? Нет уж, увольте.
Была у Мюллера одноклассница по имени Лайма. Красавица, умница, отличница и из очень благородной семьи, прямой потомок знаменитого премьер-министра Спитмана. Очень нравилась она Мюллеру, часто снилась, притом не только голая, он мечтал о ней, но слово «любовь» не произносил даже мысленно, не понимал, что влюбился, гнал нелепые чувства, и не так уж сложно это было, потому что пока любовь не укрепилась в душе, не пустила корни, прогнать ее легче легкого. Но окончательно Мюллер ее не прогонял, просто не давал укрепиться, ему нравилось то шаткое равновесие, в котором пребывала его душа. Лайма подозревала, что Мюллер к ней неравнодушен, но насколько он к ней неравнодушен — это ей в голову не приходило. Но в целом она относилась к Мюллеру с симпатией. Дурацкие выходки ее раздражали, но в целом Мюллер парень умный и не злой, а что выпендривается — так в этом возрасте все мальчишки такие.
Классу, в котором учился Мюллер, в некотором смысле не повезло — классные руководители у них менялись каждый год, что не способствовало ни укреплению дисциплины, ни сплочению коллектива. В восьмом классе их взял под опеку учитель по имени Шу, сразу получивший прозвище Мелкий. Шу преподавал далалайский язык, на котором в империи не говорят уже столетия два, да и за границей проще объясниться по-имперски, чем по-далалайски, так что учить иностранный язык — дело бесполезное, но дети все равно учат, потому что положено.
Как часто водится у низкорослых мужчин, самомнение и амбиции Шу сильно превосходили его рост. Шу считал себя талантливым педагогом и умелым организатором, к тридцати пяти годам он рассчитывал стать директором школы, и не закончить карьеру этой должностью, но подняться выше, хотя что это такое — «выше, чем директор» Шу представлял себе неотчетливо. Зато видел, с каким уважением разговаривают с ним люди, в том числе старшие по возрасту и положению, как внимательно они выслушивают и обдумывают разные идеи, исходящие от Шу, с какой почтительностью они к нему обращаются, будто он не обычный молодой человек, едва-едва начавший карьеру, а седобородый отшельник или, скажем, философ. А если бы они узнали, что Шу водит дружбу с племянником самого императора…
Шу заблуждался, о его дружбе с племянником императора все сослуживцы знали. Ничего особо выдающегося в этой дружбе не было, сыновей у императора только законных одиннадцать штук, а племянников сорок семь, так что вероятность случайно познакомиться с племянником императора невелика, но не исчезающе мала. Но для простого учителя знакомство необычное, это немного подозрительно, может, он на самом деле не простой учитель, а байстрюк кого-нибудь высокородного или, может, они с племянником императора не просто друзья, но и любовники, прости господи. Именно из этих соображений другие учителя и директор, которого звали Рори, относились к Шу слегка настороженно, и именно эту настороженность он принимал за почтение. Господин Рори отлично понимал природу своих чувств и природу ответных чувств господина Шу, но не считал нужным просвещать своего подчиненного. Рори здраво рассудил, что мания величия в умеренных дозах никому не вредит, в отличие от комплекса неполноценности, и если учителю мерещатся ангельские крылья за спиной, пусть мерещятся, хуже от этого не будет, а если все-таки будет, то поставить на место излишне самонадеянного молодого человека — дело несложное.
Однажды, когда Шу был еще студентом, а не учителем, и никто не называл его господином даже в шутку, один преподаватель попросил его дать самому себе характеристику, состоящую из одного слова. Шу подумал и сказал:
