Глава 17
Фивейский голос
— Я был, — сказал он, — побочным отпрыском петель крепостной стены великих Фив. Вы спросите, что значит «побочным отпрыском», при чем здесь петли? В стене Фив были огромные ворота, понимаете?
Все сидящие за столом нетерпеливо закивали: да, да, не тяни.
— Ну так вот, — сказал клочок тумана внутри прозрачного облачка пара внутри мимолетного отблеска тени, — когда была воздвигнута эти стена, когда были вытесаны из огромных бревен двойные для нее ворота, тогда и была изобретена первая в мире петля для подвески ворот таким образом, чтобы они легко открывались. А открывали их часто, чтобы пропускать толпы людей, желавших поклониться Изиде и Озирису, Бубастис и Ра. Но в те времена верховные жрецы не изощрились еще в магических трюках, не осознали еще, что богам нужны голоса или хотя бы воскурения, чтобы в клубах и завитках плывущего к небу дыма можно было читать знамения. Воскурения появились позже. А пока жрецы ничего этого еще не знали, но голоса были нужны. Таким голосом стал я.
— Да? — заинтересовалась Семья. — Как?
— Они изобрели петлю, выкованную из бронзы, металла вечности, но не изобрели еще смазку, чтобы петля поворачивалась бесшумно. А потому, когда распахнулись огромные фивейские врата, родился я. Очень слаб был сперва мой голос, еле слышный взвизг, скрип, но вскоре он окреп и начал звучно возвещать волю богов. Мною говорили тайные, невидимые Ра и Бубастис. Теперь мои слова, мои скрипы и скрежеты интересовали жрецов и молящихся ничуть не меньше, чем золотые маски.
— Я никогда об этом не думал, — вскинул глаза Тимоти.
— Думай, — сказал голос фивейских петель, затерявшихся в трехтысячелетней тьме.
— Продолжай, — поторопила его Семья.
— И видя, — сказал голос, — как напряженно вслушиваются богомольцы в мои таинственные, нуждающиеся в толковании вердикты, никто не стал смазывать бронзовые крюки; вместо этого был назначен верховный жрец, толковавший малейшее поскрипывание петель как намек Озириса, совет Бубастис, одобрение бога Солнца.
Бесплотная сущность помедлила и продемонстрировала несколько образчиков скрипа и пения проворачивающихся петель. Это звучало как истинная музыка.
— Родившись, я никогда уже не умирал. Почти умирал, но не совсем. И сколько бы люди ни умащивали маслами свои двери и ворота, всегда оставалась хоть одна петля, куда я вселялся на ночь, на год, на век человеческий. И вот я пересек континенты, со своим древним языком и сокровищницей своих знаний, чтобы стать здесь, у вас, представителем всех открываний и закрываний, происходящих в этом огромном мире. Не смазывайте мои упоры ни коровьим маслом, ни оливковым, ни свиным жиром, ни бараньим.
Его мягкий смех поддержали все сидевшие за столом.
— Так как же мне вас записать? — спросил Тимоти.
— Как члена племени говорящих без воздуха и дыхания, самодостаточных рассказчиков дня и ночи.
— Повторите, пожалуйста.
— Негромкий голос, вопрошающий мертвых, стучащихся в райские врата: «За всю твою жизнь знал ли ты энтузиазм?». И если ответ «да», вас пускают на небеса, а если ответ «нет», вы низвергаетесь в геенну огненную.
— Чем больше я вас спрашиваю, тем длиннее ваши ответы.
— Запишите тогда «Фивейский глас».
Тимоти начал писать, но потом остановился и поднял голову:
— Глас или голос?
— Пусть будет «голос».
Кто-то назовет мадемуазель Анжелину Маргариту странной, кто-то — необычной, кто-то — гротескной, кто-то — кошмарной, но в любом случае следует признать ее опрокинутую жизнь крайне загадочной.
Тимоти и узнал-то о ее существовании только через много месяцев после великой достопамятной Семейной Встречи.
Потому что она жила, или существовала, или, что будет еще ближе к истине, скрывалась на тенистом участке земли за великим Деревом, где стояли памятные камни с именами и датами, особо важными для Семьи. Даты относились к тому времени, когда испанская Армада разбилась у берегов Ирландии, что дало жизнь многим темноволосым мальчикам и еще более темноволосым девочкам. Имена восходили к счастливым временам инквизиции и крестоносцев — детей, радостно въезжавших в мусульманские склепы. Некоторые камни, большие прочих, напоминали о страданиях ведьм в Массачусетском городе. Все эти знаки были установлены по мере того, как Дом постепенно наполнялся жильцами. Что лежало под ними, было известно только маленькому грызуну и совсем уже крошечному арахниду.
Но только одно из имен, имя Анжелины Маргариты, заставило Тимоти затаить дыхание. Оно очень мягко перекатывалось на языке. Оно было прекрасно.
— Когда она умерла? — спросил Тимоти.
— Спроси лучше, — сказал Отец, — когда она родится.
— Так она же уже родилась, и давным-давно, — удивился Тимоти. — Я не смог разобрать дату, но уж точно…
— Уж точно, — прервал его высокий, сухопарый бледный человек, сидевший во главе стола и час от часу становившийся все выше, сухопарее и бледнее, — уж точно, если я могу верить своим ушам и нервным окончаниям, она родится не позже чем через две недели.
— Насколько не позже? — спросил Тимоти.
— Посмотри сам, — вздохнул Отец. — Она не станет залеживаться под этим камнем.
— Ты хочешь сказать?..
— Понаблюдай. Когда надгробие задрожит и земля зашевелится, ты получишь наконец возможность посмотреть на Анжелину Маргариту.
— А она будет такая же прекрасная, как ее имя?
— Уж не сомневайся. Я бы очень не хотел наблюдать, как старая карга понемножку молодеет, год за годом приближаясь к своей былой красоте. Если нам повезет, она будет подобна кастильской розе. Анжелина Маргарита ждет. Беги посмотри, проснулась она или нет. Живо!
И Тимоти побежал; один крошечный друг висел у него на щеке, другой затаился в его рукаве, третий следовал за ним по пятам.
— О Арах, Мышь и Ануба, — говорил он, поспешая к выходу из старого темного Дома. — Что же все-таки имел в виду Отец?
— Тихо, — прошелестели ему в ухо восемь тонких ног.
— Слушай, — донеслось из его рукава.
— Отступи в сторону, — сказала кошка. — Я пойду первой!
Добежав до могилы с белым, гладким, как девичья щека, надгробием, Тимоти встал на колени и приложил к холодному мрамору ухо, в котором сидел невидимый ткач, чтобы слушать с ним вместе.
И закрыл глаза.
Сперва: мертвая тишина.
И опять тишина.
Он был уже готов разочарованно вскочить на ноги, когда легкое щекотание в ухе сказало ему:
