Убежденный, что имеет дело с гусем особого рода, охотник снес его в Квебек и подарил живущему там знаменитому естествоиспытателю доктору Смоллису.
Ученый тотчас же понял, что этот гусь играл роль почтальона и что пленки, находившиеся в верхних, свободно насаженных стволах хвостовых перьев, представляют собою тоненькие листочки коллодиума, покрытые сильно уменьшенными фотографическими снимками с какой-то рукописи.
Доктор Смоллис немедленно воспроизвел эти снимки на белой бумаге, для чего послужил ему солнечный микроскоп, увеличивающий в две тысячи раз. Но кто опишет отчаяние почтенного ученого, когда он открыл, что рукописи были написаны на языке, не похожем ни на один из известных ему языков цивилизованных народов.
Лишь с большим трудом удалось доктору Смоллису найти человека, который за сравнительно громадную плату взялся переписать непонятную рукопись. Один экземпляр этой копии был послан ученому обществу в Калькутте, а другой — обществу языкознания в Рио-де-Жанейро. Но оба эти общества не добились никакого толка от этих бумаг, а потому послали их на рассмотрение ученых академий в Иеддо и в Пекин.
Тут тоже долго возились с загадочными рукописями, но безуспешно. Одни из глубоко ученых языковедов уверяли, что они написаны по-санскритски, а другие утверждали, что это — какое-нибудь иное, еще неизвестное наречие.
Как бы то ни было, но никто не понял ровно ничего из этих бумаг.
Тогда их отправили в Петербургскую академию. Академия решила, что это — язык бисбариба, и передала рукописи в Гельсингфорсскую академию, откуда они в силу родства финского языка с венгерским и были препровождены в Будапешт, в венгерскую академию наук.
Там они будто бы пролежали три года. То есть они пролежали всего месяц, но для придания этому делу большей важности говорили, что, мол, с этими рукописями лучшие светила венгерской науки провозились ровно три года.
Автором этой замечательной рукописи оказался оставленный на Северном полюсе Пиетро Галиба. С его записками мы и имеем честь и удовольствие познакомить читателей.
«Проснувшись, — пишет Пиетро Галиба, — я увидал, что нахожусь один на корабле. Я звал своих товарищей, доктора, капитана, но никто не отвечал мне. Нет более сомнения — я покинут.
В глубоком отчаянии я бродил по всему кораблю, обшаривая все его углы и закоулки, — нигде ни одного сухаря, ни одной жестянки с мясными консервами, даже ни одной капли вина. Я подвергался двойной опасности: умереть от голода или получить цингу за неимением вина, стало быть — опять-таки смерть.
Кроме того они забрали с собою и все огнестрельное оружие, которым я мог бы защищаться против диких зверей и добыть себе пропитание. Положим, остались пушки, но не могу же я стрелять в медведей из пушек.
Но пожалуй и недурно, что остались пушки, — я выстрелю из них всех по очереди. Может быть, мои товарищи еще не успели отплыть далеко, чтобы не услыхать пушечного выстрела. Быть может, они услышат пальбу и возвратятся за мною.
Занятый этой заманчивой мечтой, я вошел в пушечное отделение. Но там ожидал меня сюрприз.
Когда я отворил дверь, меня встретил громадный медведь, — вероятно, он проник на корабль через бойницу. Это была великолепная белая медведица.
Я был совершенно беззащитен и безоружен. Не помня себя, я кинулся в находившийся против меня физический кабинет и поспешно заложил за собою дверь всем, что только попадалось мне под руку.
Но если медведица одним взмахом своей могучей лапы разобьет дверь, тогда я погиб.
А что если применить хлороформ, запасы которого здесь имеются? Только что я успел пропитать большую губку этим опасным усыпительным снадобьем, как медведица уже продавила верхнюю доску двери, просунула в образовавшееся таким образом отверстие громадную голову с оскаленными зубами.
Губка полетела прямо в нос лохматому чудовищу и в то же мгновение медведица лишилась чувств: голова и передние лапы находились по эту сторону двери, а остальное туловище с задним лапами — по другую сторону. Пользуясь ее бесчувственным состоянием, я надел ей на передние лапы две громадные кожаные рукавицы, употреблявшиеся матросами при маневрах.
Теперь она не могла пустить в дело своих когтей — и то хорошо.
Мой опыт удался как нельзя лучше. Когда медведица пришла в себя, она более не напоминала дикого чудовища, каким явилась предо мной. Открыв глаза, она начала потихоньку тявкать, как собака. А когда я подошел к ней, она лизнула мою руку, протянула мне лапу и терлась носом о мое колено.
Я даже не удивился этому. Если можно превратить страшного кабана в ручную свинью, то отчего же нельзя приручить дикого медведя. Я уже предвижу в недалеком будущем, как мой способ укрощения медведей произведет переворот во всем мире. Представляю себе такую картину: великолепные медведи стадами пасутся в лесах, а вечером под звуки барабана и флейты возвращаются в деревню, ласково поглядывая на своего любимого пастуха. Летом им будут остригать шерсть, а зимою станут откармливать картофелем и пшеном. И в экипажи их можно будет впрягать. Настоящим солидным хозяином будет считаться только тот, который приедет в город на четверке белых медведей. А скотницы будут доить медведиц.
Следом за медведицей к кораблю собралось множество медведей, но я натер свою шубу хлороформом и звери стали для меня безопасны. Пока они разгуливали по кораблю, я соображал следующее: на Северном полюсе обитает наверное несколько тысяч медведей, — не живут же они одним воздухом. Животные, которые годятся им в пищу, очень редко попадают в эту страну. Три месяца медведи, положим, обеспечены, так как китоловы оставляют им все мясо убитых китов, годное в пищу лишь одним медведям. Но чем же питаются они остальные девять месяцев?
Наверное, у них где-нибудь имеется неистощимый запас пищи. Быть может, есть громадная ледяная пещера, в которой допотопные животные целиком сохранились до сего времени между ледяными пластами. Красноречивым подтверждением моего мнения служит то, что белые медведи среди сибирских ископаемых льдов находили мамонтов и питались ими. Говорили, что мясо этих гигантов было совершенно свежее, как у только что убитого животного.
«Постараюсь, — думал я, — добраться в пещеру, где хранятся их запасы». До сих пор целым поколениям медведей приходилось добывать себе запасы эти из подо льда лишь с большим трудом. Я же, имея в своем распоряжении топоры, ломы и несколько бочек пороха, несравненно легче буду доставать провизию и для них и для самого себя. Запасов наверное хватит нам до скончания века, да и другим еще останется.
