— А… а убивают тоже по-настоящему?
— Нет, это бы уж полный был облом. Хрень у них всякая, бутафория. Тратят на нее такие крутые башли, что дешевле было бы замочить одного-другого. Ну и цены у них поэтому — чистый отпад. Увидишь свой счет — охренеешь. Герк Самсон — не пустозвон. Что на витрине, то и в магазине.
— Может, уйдем отсюда?
— Не в кайф это, крошка, тут еще линчевание будет.
— Ну пожалуйста.
— О'кей. А как насчет классного судебного процесса? Ни драк, ни собак — чистый оттяг.
Чистый оттяг имел место быть в борделе, отделанном по лучшим стандартам викторианской эпохи — красный бархат, резные зеркальные стекла, мореный дуб, неверное мерцание газовых фонарей. Вышибалы щеголяли во фраках и белых накрахмаленных манишках, заколотых бриллиантовыми булавками. Вполне из себя викторианского вида гувернантка строго, но справедливо опекала малолетних проституток.
Сегодня подавалось, если можно так выразиться фирменное блюдо этого заведения — восхищенная аудитория наблюдала судебное заседание (точнее — представление). Роль зала исполняла ЛСД-гостиная борделя. Председательствовал вполне викторианский, в черной мантии и белом парике, судья; молотком ему служил деревянный, гипертрофированных размеров член Размещенный на галерее оркестр наяривал ударные номера из «Суда присяжных».[33] В загородке для присяжных сидели двенадцать проституток, все — густо напудренные, накрашенные, в соблазнительно декольтированных платьях с блестками. На скамье обвиняемых сидела еще одна, столь же гротескно размалеванная проститутка; она непрерывно кривлялась, пела, визжала, несла какой-то рифмованный, по всей видимости наркотический бред.
— Подсудимый! — Голос судьи с трудом перекрывал рев зала. — Вам предъявлено обвинение. Что вы можете сказать в свое оплевание?
— А как это вышло, что ты меня судишь? — отпарировала обвиняемая и запела:
Не суди, мочалка, и не будешь ты судима,
и тебе не кинут палку, и не будешь ты долбима.
И не чмокнут тебя, и не чпокнут тебя,
ни в дыру — трах-трах, ни в нору-трах-трах…
Член с грохотом обрушился на конторку.
— Неужели, подсудимая, вы сами этого не знаете?
— Знаю, знаю, ты кому-то сунула взятку. Да что я мелю, не сунула, а дала, сунули тебе.
— Что сунули?
— То, что суют, когда дают. А ты скажи, сколько ног имеет Конь Бляд Апокасифилиса?
— Четыре.
— А если отнять три ноги у четырех Апокасептических блядников, сколько останется?
— Девять.
— А отнять еще шерсть, сколько будет?
— Три.
— У меня три ноги, значит — я блядник, значит я — Конь Бляд.
— Чей конь, подсудимый?
— Всехний Забери у меня две, что осталось?
— Один.
— Один-единственный, мой единственный, мой единственный конец, мой таинственный конец, наконец, наконец, наконец всему конец. Суди меня, присуди меня к испражнительным работам, к распердительным работам.
— Подсудимая, встаньте. Я приговариваю вас к растраханью.
— Как я рад, как я рад, капли в зад, капли в зад. Раздвиньте меня, задвиньте в меня, шарарахните меня, я — для всех людей, кончайте скорей, кончайте, кончайте, все досуха выжимайте.
Одежда полетела на пол и оказалось, что «подсудимая» — не женщина, а переодетый гомосексуалист; ту же трансформацию претерпели и с криками набросившиеся на него «присяжные».
— Вот потому-то и вышиб себе мозги этот посол, — сообщил Самсон окаменевшей от ужаса Деми.
— Ч-чт-то?
— Труйдж Калиф, турецкий посол. Посольство заявило, что сердечный приступ, а по правде он самоубился. Вляпался, раскрутили его уличные ребята. Ну, сама знаешь, как это бывает. Заклеиваешь шлюху. Она ведет тебя к себе поразвлечься. Ловят тебя с поличным, да еще пленки показывают, путы и покупаешь эти пленки. Только эта шобла не стала продавать пленки, они раскрутили его на хороший шантаж. И знаешь, как?
— Н-незн-наю и знать не хочу.
— Кинули они посла этого — полный облом. Шлюха та совсем не была взаправдашней мочалкой, это как раз и был этот самый — ну, обвиняемый, которого там сейчас трахают, Труйдж совсем охренел от страха и…
— Пожалуйста, — бессильно взмолилась Деми. — Я хочу домой.
Галантно препровожденная галантным кавалером до самой двери («Герл-Гард» — надежный гарант), она не глядя подмахнула аккуратно составленные Самсоном счета, заперла все замки и чуть не рухнула тут же, у двери.
(Постскриптум к приключениям Деми: уж сколько лет нас изводили представители турецких куполов (для тех, у кого слабо с географией: располагаются турецкие купола на Ганимеде) — вынь да положь им объяснение этого загадочного самоубийства. Когда Деми поведала мне в конце концов о своих развлечениях, вся загадочность мигом исчезла Несчастная девушка нарвалась на эти кошмары по вине — в некотором смысле — Роуга, так что и здесь он сыграл для нас — в некотором же смысле — обычную свою роль «Пойнтера».) На следующее утро Деми не только тошнило, появились некоторые дополнительные обстоятельства. Теперь не оставалось сомнений, что нужно показаться врачу. Она позвонила в «Медиа», сказала, что больна, а затем связалась со своей настоящей матерью, все еще жившей в Виргинии, и отправилась к ней на консультацию.
Теперь попробуйте представить себе, что вы — титанианский полиморф. И вы добровольно расстались с родиной, так как предпочитаете — подобно бесчисленным другим титанианцам во все века истории человечества — жить на Земле и вам нравится избранная вами роль всеми уважаемого терапевта. Ну и какую же внешность вы себе придумаете для постоянного, так сказать, употребления? Как, по-вашему, должна выглядеть женщина-врач? Мать Деми, доктор Алтея Ленокс, взяла за образец величайшую из королев, Елизавету Английскую.
Консультация, естественно, велась на титанианском. По причине полной невозможности изложить на бумаге химическую беседу, я оставляю тут пробел; заполните его, если хотите, знаками трех ваших чувств — вкуса, обоняния и осязания. Задача не из простых — у титанианцев крайне сложная грамматика. Например: тактильное ощущение туго натянутой тетивы лука можно использовать как глагол для запаха лука — но только в том случае, если подлежащее фразы обладает едким вкусом.
За все эти три дня было произнесено единственное земное слово:
— Крольчиха.
Деми вернулась в Нью-Йорк совершенно потрясенная.
Уинтер закончил эпическое повествование о приключениях на Ганимеде и осторожно снял со своей шеи пси-кошку, буквально зачарованную то ли им самим, то ли тембром его голоса, то ли надеждой на скорое появление у него пятен перед глазами. Пристроив загадочное животное себе на колени, он озабоченно оглядел Деми, несколько удивленный ее видом или, уж точнее, полным такового отсутствием.
