— Я помню и ту историю, — вновь отвечает мужчина, — но участковый, незлобивый добродушный человек, редкое исключение среди полицейских, уволился через неделю. Он не смог заставить себя и дальше хорошо относиться к окружающим. Испуг и травма привили ему отвращение к работе, которую он любил и на которой приносил реальную пользу людям. Почему? Всего лишь потому, что его всегда разряженное оружие понадобилось, чтобы спасти нужного мне человека от беспринципного подонка. А спасенный через полгода развелся с горячо любимой ранее женой и сейчас принудительно лечится от шизофрении. Данный пример, кажется, даже хуже, чем предыдущий.
Он мрачно усмехается каким-то своим мыслям.
— Однажды, — не унимается Робин, — нефтяная компания послала молодого геолога на Австралийский Архипелаг. Паренек пообещал найти для нее нефть на шельфе. На беду туземного племени, проживающего на островах, нефть там действительно имелась. Аборигенам недолго оставалось жить на землях предков. Но после первой же ночи молодой геолог улетел назад, сославшись на несносный климат. Тем временем нефтяная компания попала в затяжной финансовый кризис, а затем и вовсе разорилась, так что аборигены сохранили свою территорию.
— И опять не то! — фыркает мужчина в кресле. — Ты забыл упомянуть, что геолог оказался излишне честолюбив и не пожелал меня выслушать, когда я объяснял ему, что станет с несчастными туземцами. Молодой, равнодушный к другим, он думал лишь о своей карьере. Мне пришлось всадить ему ментоблок второй категории, позже искалечивший ему психику непредвиденным резонансом. Уже потом я осознал, что мог решить задачку и другим методом, куда более мягким, но сделанного не вернуть. А те туземцы до сих пор прозябают в тростниковых хижинах в джунглях. До пятнадцати лет у них доживает чуть больше половины детей, а до пятидесяти – один из двадцати. И про персонал той несчастной компании я даже не упоминаю. В промышленности тогда начался кризис, и безработица резко выросла… А ведь там работало в три раза больше народу, чем жило аборигенов на всех окрестных островах!
— Однажды молодой честолюбивый ученый изобрел новое оружие. Все расчеты показывали, что оно окажется куда эффективнее прежних разновидностей. Доставка боевой части на расстояния в тысячи километров, быстрое, не требующее пилота…
— Похоже, сегодня ты решил наступить на все мои больные мозоли сразу. Да, полвека я подавляю все попытки развития ракетного вооружения. Да, его отсутствие делает невозможной мировую войну с нанесением ударов по городам далеко за линией фронта. Да, имейся оно у Сахары с Ростанией во время Кризиса Перешейка, его наверняка пустили бы в ход. Постоянно дискредитируя попытки развить ракетную и самолетную технику, я не позволяю превратить войну из позиционно-окопной в глобальную. Только вот нет ракет – нет и космических аппаратов: гравитоника не позволит запускать космические аппараты еще много десятилетий, а то и столетия. Нет космонавтики, нет гражданской авиации, нет соответствующих средств связи и метеонаблюдений, замедлено развитие промышленности и сельского хозяйства, затруднено предсказание ураганов…
— Полагаю, про подавление изуверских сект тебе не стоит даже и напоминать?
— А ты разве не напомнил? — мужчина против воли усмехается. — Да, секты… Я не позволил ни одной достичь сколь-нибудь заметного влияния, если не считать неудачного эксперимента с огнепоклонниками. Но общество даже не подозревает, что такое тоталитарные религии и насколько они опасны. Иммунитет отсутствует напрочь. А общий уровень развития, между тем, все еще низок. Перестань я заниматься религией, и уже через десяток-другой лет получим расцвет сектантства, а через полвека-век – как бы и не государственные религии.
Другой голос молчит, и в комнату начинают проникать пока еще еле слышные раскаты грома.
— Мы называем себя Демиургами, создателями и творцами, но в конечном итоге мы всего лишь люди, — наконец вздыхает сидящий. — И я не исключение. Никакие мои возможности не отменяют простого факта: я не больше окружающих знаю, что делать. К тому же мне свойственно ошибаться ничуть не меньше, чем остальным.
— И ты постоянно терзаешь себя воспоминаниями о своих промахах.
— Нет. Я давно научился их задвигать их в темный угол. Все-таки у памяти Демиурга есть свои преимущества. Просто после многих веков самоуспокоения я наконец-то осознал, какой вред Хранители наносят Малии. В какую ловушку я загнал общество, постоянно подпирая его бесконечными тайными организациями! — он опять мрачно усмехается. — Я понимаю, к чему ты клонишь, Робин, твой психоаналитический блок я собирал лично. Ты хочешь заставить меня выговориться: осознать свои страхи, чтобы выкорчевать из подсознания чувство ложной вины. Так?
— Отчасти верно.
— Не отчасти, а полностью. Но речь не о моих комплексах. Робин, Хранители должны уйти. На сей раз – навсегда.
Ослепительная вспышка молнии заливает комнату безжалостным белым светом, раскат грома хлещет по барабанным перепонкам. Шелест дождя превращается в рев урагана, подоконник заливают потоки воды, которые, однако, не льются на пол.
— Я думаю, ты переборщил со спецэффектами, — недовольно морщится Демиург. — Кульминация кульминацией, но наигранность ни к чему. Приглуши звук. Я хочу, чтобы ты попытался опровергнуть мои выкладки.
— Говори, — раздается голос невидимого собеседника, — хотя психоаналитический блок не предназначен для социомоделирования. Погоди, я подключу к исповедальне арифмометр.
— Надо же, у тебя прорезалось чувство юмора, — слегка улыбается Демиург, но улыбка тут же исчезает с его лица. — Робин, я изымаю из общества самых талантливых людей, юношей и девушек, в самом продуктивном возрасте. В двадцать лет поэт пишет лучшие стихи, математик создает новую школу в науке, а агроном выводит свой сорт пшеницы. Но, знаешь, когда появляется торжественно-мрачный человек с голограммой над плечом – дурацкую же я придумал эмблему! — и заявляет, что ты нужен обществу, устоять трудно. Ведь Родина в опасности, человечество на переломном рубеже, а тебе в руки сама просится безграничная власть над природой и людьми. Ну кто же не мечтал спасти мир?
— Типичное побуждение многих молодых людей, — соглашается машина.
— Да, именно. И не только молодых. Я нахожу тех, кто поскромнее, кто согласен оставаться неизвестным спасителем, и говорю: выбирай. Выбирай, но помни – второй раз шанс в руки не дастся. И какой же романтик откажется? И вот новый Хранитель торжественно вступает в наши ряды и с ходу окунается в работу, принимаясь чистить клоаки общества. И работает год, другой, десять лет: бандиты, воры, завистники, политиканы, продажные полицейские и следователи СОБ… А затем приходит отрезвление. Безразличие вначале, отчаяние и злость на себя под конец. Ты лучше меня знаешь статистику. Пятнадцать лет в среднем – это ужасно. И никто – никто! — уже не возвращается к своему прежнему занятию. Таяма – перед тем, как попасть к нам, учился на инязе в Университете Фудзи. Я читал его стихи и повести. Он мог бы стать выдающимся переводчиком и писателем, но его уже вычислил ты, Робин. Машина не ошибается, и если ты говоришь, что пригоден, значит, так и есть. А у нас всегда дефицит кадров! Какие там повести…
