Лье дерзко хмыкнул, но смирился. По совести, ему не полагалось выдвигать что-либо на голосование, поскольку в келье он присутствовал не как участник совещания, а от службы физической зашиты Единства. Раньше его можно было видеть в охране диспетчерских пикетов — разумеется, в дешёвой жёсткой маске выродка и капюшоне, надвинутом до ноздрей. Были драчки, что говорить. Победа диспетчерам досталась не без крови. Белодворская милиция тогда хорошо помогла: давала хлысты, прятала в храмах. Лозунг у Белого Двора с Единством общий: «Здоровье подданных — величие державы». Вот и епарх Таомоны выступил с проповедью о сложном труде пилотов и обязанности нанимателей соблюдать биологические нормы; постращал тем, какие ужасы могут случиться от усталости пилотов. «А лучше бы, — упрямо мыслил Лье, — он призвал к всеобщей забастовке в их поддержку! Эх, и супчик бы заварился!.. Семь автономий можно разом вскипятить, плюс соседние правительские земли... И чего он так мягко проповедовал?!»
— ...и чтобы не звучало здесь: «Тот профсоюз хороший, а этот — плохой». Наша рознь — врагу на радость, — твёрдо говорил Уле. — Мы не имеем права делить на белых, красных, манаа и льешей. Все — дети Неба. Я постараюсь избежать расхожих аргументов вроде того, что всех объединяет состав крови...
«И не избежал», — Лье подавил желание мелко ужалить активиста.
— Лье, тебе стыдно за свои речи?
— Да.
— А почему не видно на лице?
— Душа моя, Уле Праведный, каких узоров ты ждёшь от меня?
— Ну хоть для приличия изобрази. Утешь мне сердце.
— Сейчас, — Лье напыжился, и фазовый узор «усов» и «бровей» на его поддельно скорбной физиономии стал темнеть. Вместо «душевного сокрушения» обозначилась «любовная встреча».
— Артист! — восхитился Оуа.
— Э-хэ, — жестом фокусника Расстрига выудил из-под просторной блузы сигару. — Господа архиереи, не пора ли сворачивать синод? Наше благочестивое сидение подзатянулось... Выносите резолюцию, чтобы скорее запостить её в комитет.
— Святотатец, — незлобиво заметил Пономарь. — Опоганишь дымом келью.
— И опоганю, — Лье с вызовом закурил. — Сана меня лишили, не сегодня-завтра отрекусь от Белой и уйду к красноверцам. Вот видит Небо — отрекусь! Дайте мне самой красной пасты — намазаться...
Затворники из кельи 12 негромко — с уважением к храму — рассмеялись. Компания четвёртый день дискутировала по актуальным вопросам текущей политики, которыми комитет поспешил нагрузить неожиданно вернувшегося Уле. Если не считать беседы о забастовке пилотов, нынешней ночью бдение посвящалось назначенному на завтра самооправданию Уле, где он обещал рассказать историю своего ареста, следствия и заключения. Но Чахлый притащил запись отчёта адвокатов Единства о действиях против «Вела Акин», и собеседники уклонились от главной темы. Уле изголодался по настоящей работе и готов был взвалить на себя всё, что предлагалось.
Доверителей, согласных сесть в убежище с Уле, среди хинкосцев нашлось бы сколько угодно. Народ здесь известен состраданием, и после публичного объявления о предоставлении убежища безвинно осужденному видеофон настоятеля Облачного Чертога сбился бы от лавины запросов мирян — кто укрылся в храме? за что осуждён или преследуется? Самое меньшее пяток сердобольных с котомками явился бы к храму в полной решимости отстоять правду или разделить судьбу принятого в убежище.
Но Уле были нужны в доверители не кто попало, а исключительно свои. И он подмигнул настоятелю: «Я из Единства». Многоопытный олх подмигнул ответно: «Сынок, я несведущ в политике» и устранился от поиска доверителей, предоставив это Пономарю Оуа, который случайно тоже состоял в Единстве.
Оуа был всамделишный пономарь; прозвище отвечало его должности в каком-то захолустном храме. Он-то и подобрал Уле кого надо — Чахлого, по болезни списанного с химического завода, и скандалиста Расстригу, лишённого белодворства за несоответствие образу священнослужителя. Чахлому доверие к Уле автоматически прощалось как никчёмному инвалиду, а выходки Расстриги мало кого могли удивить. Не Расстрига ли горланил у храмовых врат, что куда больше доверяет смазливой умви, схоронившейся в Облачном Чертоге от мерзавца-сутенёра, и если бы не справедливость, он начхал бы на всех Уле, сколько их ни есть? Так, шуточка за шуточкой, под смех милиционеров Расстрига пронёс через врата засунутый в мотню эйджинский пистолет — той системы, где патроны вставляются в барабанчик.
На милиционеров вполне можно было положиться. Кроме того, через улицу от храма — полицейский пост, это обязательно для всех убежищ. Но личный телохранитель не помешает.
Уле готовился выступить не с каким-то сенсационным разоблачением. Но ему было что поведать хинкоской видеосети. За время пребывания под следствием он нагляделся и наслушался столько всякого-разного, что Двору Закона поневоле придётся послать во владения треста Мал-Гаит группу инспекторов. Инспекторам предстоит проверить, точно ли штаб гвардии Мал-Гаит утверждает необоснованные аресты, имеет ли место в ходе следствия принуждение к даче ложных показаний, и те ли гвардейцы, каких поимённо перечислил Уле Эмэнии, особо усердствуют в истяза... то есть в принуждении. При идеальном развитии событий следующим этапом должно быть запоздалое раскаяние секции 54 Двора Закона и извинение в письменном виде — какая прискорбная ошибка, не вникли, не заметили следов принуж... (стоит ли повторяться?) и осудили вместо оправдания. Естественно, что членство и деятельность Уле Эмэнии в добровольной общественной организации «Единство ради защиты здоровья» никакой роли не сыграли.
Главное — выступить. Утром в храме установят видеокамеры, комиссия из белодворцев, юристов и выборных граждан явится выслушать его самооправдание, чтобы потом по трезвом размышлении представить или не представить Двору Закона доклад о претензиях Уле Эмэнии к тресту Мал-Гаит.
Уле сам потребовал публичности. Настоятель посовещался с окружным архиереем, и тот изъявил согласие. Пусть вещает на весь регион. Такая передача стянет людей к экранам, это повысит популярность храмового телевидения.
В промышленно развитом Хинко белодворцы сильно уважали Единство и отнюдь не уклонялись от сотрудничества. Да и явных красноверцев не чурались, не то что оголтелые (да простится нам срамное слово) олхи в Буолиа с их ригоризмом.
— И впрямь, не пора ли вздремнуть, братия? — Оправляя хламиду, Оуа поднялся с циновки. — Время позднее, а день предстоит нелегкий. Уле, горячая вода в термосе...
— Помню, спасибо.
— Заварка и «пшик» у вас есть, кажется. Пойдем от них, Нию, к месту отдохновения...
