Хильда не обернулась.
— Это они, — сказала она, — не так ли? Я могу судить по тому, как вы вздрогнули. — Дитрих безмолвно кивнул, и Хильда вздохнула. — Меня тошнит от их запаха, — сказала она. — По коже бегут мурашки от их прикосновения.
Один из часовых поманил рукой в подражании человеческому жесту, прыгнул в лес и замер в ожидании, когда за ним последуют Дитрих и Хильда.
Лошадь Дитриха заупрямилась, пришлось хорошенько лягнуть ее, пока животное не пошло дальше с заметной неохотой. Часовой двигался большими скользящими прыжками, то и дело останавливаясь, чтобы повторить свой манящий жест. У него на голове была упряжь, как заметил Дитрих, хотя удила болтались свободными. Время от времени существо издавало стрекочущий звук или же, как казалось, к чему-то прислушивалось.
На краю вырубки, где существа воздвигли свои странный амбар, кобыла чуть не понесла. Дитрих призвал на помощь полузабытые навыки и усмирил животное, развернув его задом к увиденному и прикрыв глаза лошади широкополой дорожной шляпой.
— Оставайтесь там! — крикнул он отставшей Хильде. — Лошади боятся этих созданий.
Хильда резко дернула поводья:
— Тогда у них хорошее чутье.
Они спешились вне пределов видимости чужестранцев. Привязав лошадей, отнесли сумки с едой в лагерь, где их поджидало несколько созданий. Один из встречающих подхватил мешки и, используя какой-то инструмент, отрезал от пищи маленькие кусочки и поместил их в небольшие прозрачные склянки, За этим последовало изучение пузырьков на вид и запах, и Дитриху внезапно пришло в голову, что перед ним алхимик. Возможно, эти создания никогда не видели гуся, репы или яблок и опасались принимать их в пищу.
Часовой тронул Дитриха за руку — словно провел засохшей щеткой. Священник пытался запомнить это существо, но сознанию не за что было зацепиться. Рост — повыше некоторых. Цвет — темно-серый. Сквозь прореху в рубашке открывалась желтая полоска — рана? Но каковы бы ни были у существа индивидуальные отличительные черты, все они затмевались непонятным выражением желтых граненых глаз, ороговелыми губами и слишком длинными конечностями.
Дитрих последовал за дозорным к амбару. Его стены были тонкими и скользкими на ощупь и не походили ни на один материал, о котором он когда-либо слышал, словно в здании сочетались признаки земли и воды. Внутри он обнаружил, что амбар на деле представляет собой инсулу,[83] на манер тех, что строили римляне, поскольку пространство внутри было разделено на квартиры, меньшие по размерам, чем даже хижина батрака. Этот странный народ, верно, был крайне беден, если гордился подобными тесными жилищами.
Часовой ввел его в комнату, где поджидали трое остальных, затем вышел, оставив распираемого любопытством Дитриха наедине с ними.
Один из присутствующих сидел прямо перед ним за столом, уставленным занятными предметами различной формы и цвета. Узкая прямоугольная рамка содержала картину цветущего луга перед далеким лесом. Это был не барельеф, и все же изображение имело глубину! Художник, по-видимому, решил проблему передачи расстояния на плоской поверхности. Ах, что бы отдал покойный Симоне Мартини[84] за то, чтобы изучить это произведение! Дитрих подошел взглянуть поближе.
Что-то было не так с формами, непривычным был цвет. Перед ним были не совсем цветы и не совсем деревья, а их зелень слишком сильно отдавала синевой. У цветков было шесть ярко-золотистых лепестков, расположенных тремя парами друг напротив друга. Трава имела бледно-желтый цвет соломы. Пейзаж родного края этих существ? Должно быть, он очень далеко отсюда, подумал Дитрих, если там растут такие странные цветы.
Компоновка изображенного, символизм, наполнявший картину смыслом и призванный продемонстрировать умение художника, ускользали от понимания Дитриха. Значение любого изображения кроется в расположении конкретных святых и животных, или в размере фигур относительно друг друга, или же в их жестах и облачении; но на картине вообще не было живых существ, и это поражало больше всего. Как будто она замышлялась исключительно ради простого воспроизведения перспективы! И все же, к чему этот смелый реализм, если глаз может узреть все это безо всякой помощи?
Второе существо сидело за меньшим по размеру столом в правой части комнаты. У него на голове была упряжь, и само создание сидело вполоборота к стене. Дитрих принял упряжь за знак зависимости. Подобно любому занятому своими обязанностями, существо не подало и виду, что заметило Дитриха, и лишь его пальцы порхали над другой картиной — нагромождением цветных квадратиков с различными таинственными символами. Затем слуга прикоснулся к одному из них — и изображение изменилось!
Дитрих открыл рот и подался назад, а третье существо, прислонившееся к стене слева, обвив себя длинными руками на манер виноградной лозы, широко раскрыло рот и пришлепнуло губами, издав звук, подобный пытающемуся заговорить младенцу:
— Вабва-уа-уа.
Приветствие? Это существо было высоким, возможно, выше самого Дитриха, и украшено более пестрым одеянием, нежели прочие: камзол без пуговиц, которым отдавали предпочтение мусульмане, широкие штаны в три четверти длины, пояс с присоединенными к нему различными символами и кушак ярко-желтого цвета. Подобное пышное облачение обычно указывает на человека высокого положения. Дитрих, вернув себе самообладание, отвесил поклон:
— Вабвауауауа, — как можно точнее постарался он повторить.
В ответ создание отвесило Дитриху резкий удар. Дитрих потер покалывающую болью щеку.
— Ты не должен бить священнослужителя Иисуса Христа, — предупредил он. — Я назову тебя «герр Увалень». — То, что существо с такой легкостью перешло от слов к ударам, подтверждало предположение Дитриха о его благородном происхождении.
Первое создание, одетое так же просто, как и слуга, но в то же время имеющее начальственный вид, ударило по столу рукой. Началось чириканье, причем оба существа махали при этом руками. Теперь Дитрих мог убедиться, что звуки производятся ороговевшими уголками рта созданий, быстро ударявшимися друг о друга, подобно лезвиям пары ножниц. Он подумал, что, должно быть, они разговаривают, но, несмотря на все свое старание, ничего, кроме стрекота насекомых, расслышать не мог.
О чем бы между обоими ни велась дискуссия, она достигла крещендо. Сидящий поднял обе руки и скреб одной о другую. Вдоль рук тянулась ороговевшая кромка, и каждый жест издавал звук рвущейся ткани. Герр Увалень сделал движение, как будто собирался нанести удар, и сидевший вскочил, как если бы приготовился ударить в ответ. С другой стороны комнаты на все это беспристрастно взирал слуга, как и положено слугам во время ссоры хозяев.
