- Нет, вы ее не знаете, - сказал мистер Дарлинг. - Ну, а ты. Генри, как бы сказал?
- Сама бы пускай догадалась, - отвечал Генри. - Женщины на это мастерицы.
Мистер Дарлинг подумал немного и решил, что это тоже не подходит.
- Ну, а ты? - спросил он рыжеволосого парнишку, начиная отчаиваться.
Рыжеволосый ответил не сразу; он уставился на мистера Дарлинга, продолжая лизать край сигареты. Потом не спеша заклеил ее и принялся размышлять над вопросом.
- Пожалуй, - сказал он негромко и важно, - пожалуй, я просто сказал бы: "Мэри...", или "Сьюзен", или как там ее...
- Тильда, - подсказал мистер Дарлинг.
- "Тильда, - сказал бы я, - бог дал, бог и взял, Тильда. Помер он". Что-нибудь вот такое.
Рыжеволосый откашлялся. Он, видно, был растроган своей простой, но убедительной речью. Мистер Дарлинг минуту-другую с большим удовольствием обдумывал услышанное. А потом почти с раздражением промолвил:
- Да куда же он все-таки провалился, чтоб ему было пусто!
- Ну, будь что будет, - продолжал мистер Дарлинг, - а нынче я ничего ей не скажу. Пасынка я потерял, так теперь еще и без сна оставаться! Ну, нет. А превосходное у вас пиво, мистер Мергелсон, скажу я вам. В жизни лучшего не пробовал, ей-ей! Знатное пиво!
Мистер Дарлинг еще угостился...
Возвращаясь домой через залитый лунным светом парк, он все раскидывал умом, как лучше сказать жене о случившемся. Он ушел из замка немного рассерженный тем, что Мергелсон отверг его предложение, такое удачное, походить вокруг дома и покричать. "Мальчишка сразу узнает мой голос. А ее милость не станет возражать. Она, верно, уже спит". Лунный свет понемногу его успокоил.
Но как все-таки сказать жене? Он пробовал начинать речь и так и этак перед готовой слушать луной.
Есть, к примеру, такой вот неплохой способ - взять да и бухнуть: "Знаешь, а парень-то твой..." (Немного подождать, чтоб спросила.) И тут же: "Пропал куда-то бес-про-во-ротно..."
Только вот никак не выговоришь - "бес-про-воротно"...
Или же так - с горестным спокойствием: "Ну и прескверная же вышла штука. Прескверная. Парень-то наш бедный - Арти - пропал бес-про-во-ротно". И опять это "бес-про-во-ротно".
Или, может, так - с волнением: "Уж не знаю, как ты это примешь. Тильда, только надо мне кое-что тебе сказать. Дрянные новости. Вроде, пропал у них наш Арти - чисто, и не было. Как в воду канул".
Или же сердечно и снисходительно: "Возьми себя в руки. Тильда. Покажи, что ты женщина сильная. Мальчик-то наш... ик!.. пропал".
И вдруг он в отчаянии обратился ко всему парку:
- Что я ей ни скажи, а все равно выйду кругом виноват. Я ее знаю!
Тут до него дошел весь смысл случившегося.
- Бедный парнишка!.. - вздохнул он. - Бедненький мальчик!.. - И он заплакал настоящими слезами. - Я любил его, как родного...
Окружающая тьма ничего ему не ответила, и он повторил эти слова громче, почти с вызовом... Несколько раз он тщетно пытался перелезть через садовую ограду: калитки почему-то на месте не оказалось. (Надо завтра проверить, куда она девалась. А сейчас, когда так подавлен горем, разве поймешь, все ли в порядке!)
Калитка отыскалась за углом. Жене он только сказал, что хочет спокойно поспать до утра, и стал вызывающе разуваться, то и дело прерывая в забывчивости это занятие. Все равно скоро светает.
Она строго на него посмотрела и, хоть он нет-нет да и бросал на нее странный взгляд, так ни о чем и не спросила.
Наконец-то он в постели.
Когда гости разъехались и сэр Питер отбыл в Лондон по делам, связанным с изготовлением питательной смеси "Расти большой" и рассылкой патентованных сосок во все обитаемые части света, леди Лэкстон вернулась в постель и не вставала до середины вторника. Ей нужен полный покой и величайшая заботливость горничной, иначе не миновать серьезного нервного расстройства. Прием до самого конца протекал очень бурно. Неосторожная затея сэра Питера - не давать лорду-канцлеру спиртного - повлекла за собой прискорбную стычку во время завтрака, а за ней последовала еще худшая сцена между гостем и хозяином.
- Тут надо действовать с тактом, - сказал сэр Питер и пошел увещевать лорда-канцлера, а жена осталась терзаться жестокими и вполне естественными опасениями. Ибо такт сэра Питера представлял собой нечто совсем особое смесь недомыслия, придирчивости и развязности, - такое не всякому по вкусу...
Гостям, съехавшимся на воскресный обед, леди Лэкстон объяснила, что лорда-канцлера неожиданно вызвали в Лондон. "Что-то там с Большой государственной печатью", - таинственно шепнула хозяйка кое-кому из гостей. Нашлись простаки, которые решили, что Большая государственная печать внезапно занемогла и, как видно, с ней приключилось что-то такое, о чем вслух не рассказывают. Томасу пришлось воспользоваться гримом, оставшимся от какого-то любительского спектакля, и закрасить дворецкому синяк под глазом. Прием совершенно не удался, и леди Лэкстон, ложась в тот вечер в постель, не выдержала и разрыдалась.
А тут сэру Питеру понадобилось зачем-то просидеть битый час у нее в комнате, выкладывая, что он думает о лорде-канцлере! Ей и без того прекрасно известно, какого ее муж мнения о лорде Магеридже, а в подобных случаях Лэкстон обычно прибегает к таким выражениям, которые, как она уверяет себя, ей - женщине из хорошей семьи - совсем не знакомы...
Итак, в понедельник, едва разъехались гости, леди Лэкстон опять надолго улеглась в постель; как подобает достойной женщине, она постаралась отогнать от себя мысль о том, что подумают (а может быть, и скажут) о случившемся соседи, принялась читать новый и весьма основательный труд епископа Индьюка о язвах и пороках современного общества и перечитывать сообщения утренних газет о катастрофе на шахтах Северной Англии.
Как многие женщины ее круга, леди Лэкстон выросла в искусственной атмосфере, лишенной живых красок, и сейчас вела жизнь безупречную, но однообразную, вполне обеспеченную и удобную, но смертельно скучную; скуку эту нарушали лишь мелкие светские обиды да порою выходки сэра Питера; для подобных женщин есть что-то притягательное в пороках и страданиях людей, чья жизнь протекает не под стеклянным колпаком. Женщины эти находят соблазн и утешение в мысли о чужих муках и тяготах, и поскольку самой леди Лэкстон страдания и пороки были неведомы, она постоянно читала всякие брошюрки, которые во множестве выпускаются столь распространенными в наше время обществами борьбы за улучшение нравов, и давала деньги, щедро и охотно, на вспомоществование жертвам различных катастроф. Корешок чековой книжки леди Лэкстон служил доказательством благодарности за испытанное ею сострадание. В мечтах она рисовалась себе чуть ли не ангелом, который пресекает недостойные утехи и корит за них и заслуженно принимает слезную дань благодарности от злосчастных жертв нашей индустриальной системы.
