– Отлично. – Джанин встает, прижимая к себе папку. – Но, надеюсь, вскоре вы сможете признать свое поражение – ведь не найдете более достойного кандидата. Я не терплю гордость лихачей.
– Да, потому что Эрудиты олицетворяют смирение, – кисло выдавливает Макс.
– Эй, – шипит Зик, – мой руководитель таращится на нас. Отдай наушники. – Он снимает их с моей головы, отчего они ударяют мне по ушам, вызывая жгучую боль. – Тебе надо уходить отсюда, иначе я потеряю работу.
Зик выглядит серьезным и обеспокоенным. Я не спорю, хотя и не узнал то, что хотел, но я сам виноват, что отвлекся. Я ускользаю из диспетчерской. В голове кружатся разные догадки. Я до сих пор напуган тем, что отец побывал у меня дома и он намерен встретиться со мной наедине на пустой улице посреди ночи. С другой стороны, я нахожусь в замешательстве от того, что только что услышал. «У нас уже есть кандидат. Я обо всем позаботилась». Вероятно, они спорили из-за кандидата в лидеры Лихачества. Но почему Джанин Мэтьюз так волнует, кто будет нашим следующим лидером? Я размышляю над этим всю дорогу до дома, даже не отдавая себе отчет, затем сажусь на край кровати и глазею на противоположную стену. Я обдумываю разные, но одинаково безумные мысли. Почему Маркус хочет увидеться со мной? Почему эрудиты вмешиваются в политику Лихачества? Маркус собирается убить меня без свидетелей или предупредить о чем-то? Или пригрозить… О каком кандидате шла речь?
Я прижимаю подушечки пальцев ко лбу и пытаюсь успокоиться, хотя каждая новая мысль ощущается как колючка на затылке. Сейчас я не могу ничего сделать ни с Максом, ни с Джанин. Мне нужно решить, пойду ли я сегодня на встречу с отцом.
«В день, который ты больше всего ненавидишь». Неужели Маркусу было не все равно, что со мной творится? А что, если он и вправду замечал, что мне нравится, а что нет? Я ничего не понимаю. Мне всегда казалось, что он относился ко мне как к раздражителю. Но ведь несколько недель назад я выяснил, что он пытался предупредить меня насчет симуляции – как раз насчет того, что она на меня не подействует. Возможно, несмотря на все то ужасное, что он сделал и наговорил мне, он все-таки остается моим отцом. Наверное, именно поэтому он приглашает меня встретиться… Он пытается показать мне, что знает меня, и поделится со мной какой-то информацией. Эта мысль наполняет меня безумной надеждой, учитывая, что я так долго его ненавидел. Но возможно, в глубине душе он по-прежнему чувствует себя моим отцом, а я остаюсь его сыном.
* * *
Когда я выхожу из лагеря Лихачества, солнечное тепло до сих пор исходит от тротуара, хотя уже полвторого ночи. Я ощущаю его на кончиках пальцев. Луна закрыта облаками, поэтому на улице темнее, чем обычно. Но я больше не боюсь ни темноты, ни пустых улиц. Вот чему можно научиться, побив пару дюжин неофитов.
Я вдыхаю запах прогревшегося гудрона и неторопливо бегу, шлепая кроссовками по асфальту. В секторе Лихачества сейчас пусто – люди в моей фракции живут вместе, как стая собак. Видимо, поэтому Макс так озабочен тем, что я предпочел одиночество. Если я действительно лихач, разве я не должен проводить свое свободное время с лихачами? Разве я не должен стараться как можно быстрее влиться в сообщество лихачей и стать неотделимой частью фракции? Я обдумываю все это на бегу. Очевидно, Макс прав – я действительно избегаю людей, возможно, я недостаточно стараюсь. Я вырабатываю для себя удобный ритм, щурясь на дорожные знаки, когда замечаю их. Я знаю, что в этих зданиях ютятся изгои. Я пробегаю под железнодорожными путями, шпалы которых тянутся далеко вперед и сворачивают с улицы.
По мере того как я приближаюсь, «Втулка» вырастает в размерах. Сердце колотится в груди, но наверняка не из-за пробежки. Добравшись до платформы, я резко торможу, и пока я стою внизу лестницы, восстанавливая дыхание, я вспоминаю, как впервые поднялся по ступенькам в толпе улюлюкающих лихачей, которые кричали и увлекали меня за собой. Тогда было легко двигаться по инерции. Теперь мне надо действовать самому. Я начинаю карабкаться по лестнице, мои шаги эхом отдаются по металлу. Достигнув вершины, я смотрю на часы.
Два часа ночи.
Но на платформе никого нет.
Я хожу туда-сюда, чтобы убедиться, что в темных уголках не прячутся любопытные лихачи или изгои. Спуся две минуты до меня доносится грохот поезда, и я отчаянно ищу огонек света на его кабине. Не знал, что поезда ездят настолько поздно, – все электричество нужно выключать после полуночи, чтобы сохранять энергию. Может, Маркус попросил изгоев об услуге? Но с чего бы ему кататься на товарняке? Маркус Итон – мой отец – никогда бы стал подражать лихачам. Он бы скорее пошел по улице босиком. Фара головного вагона мигает лишь один раз, и поезд проносится мимо платформы. Он гудит и трясется, и только немного замедляет скорость. Я вижу, как какой-то худой и гибкий человек выпрыгивает из предпоследнего вагона. Это не Маркус, а женщина.
Я сжимаю листок бумаги в кулаке сильнее и сильнее, до боли в костяшках. Женщина шагает ко мне, и, когда она оказывается в нескольких футах от меня, мне удается ее разглядеть. Длинные кудрявые волосы. Выдающийся нос с горбинкой. Черные штаны Лихачества, серая рубашка Альтруизма, коричневые ботинки Товарищества. Худое и изнуренное лицо, покрытое морщинами. Но я знаю ее. Я никогда не смогу забыть лицо своей матери, Эвелин Итон.
– Тобиас, – шепчет она. Ее глаза широко раскрыты, как будто она удивлена не меньше, чем я, но это не так. Ей было известно, что я жив. А вот я помню урну со следами пальцев моего отца, которая стояла у него на полке. Я не забыл тот день, когда проснулся и обнаружил компанию бледных осунувшихся альтруистов у нас на кухне. До сих помню, как они уставились на меня, когда я вошел. А Маркус с наигранным сочувствием объяснил мне, что мама умерла посреди ночи из-за осложнений после выкидыша от чрезмерных физических нагрузок.
– А разве она была беременна? – крикнул я.
– Разумеется, сын, – ответил он и повернулся к альтруистам на кухне. – Я сам в шоке. Что все так кончилось.
Потом я молча сидел в гостиной с тарелкой, полной еды, в окружении шепчущихся людей из Альтруизма. У нас дома собрались все соседи, но никто из них не сказал ничего, что имело бы для меня значение.
– Ты… ты, конечно, очень волновался, – произносит мама. Я едва узнаю ее голос – он стал ниже, громче и грубее, чем тот, который я помню, и я понимаю, что долгие годы ее изменили. Я думаю, что нужно со всем разобраться, но мне слишком тяжело. И сейчас я почему-то вообще ничего не чувствую.
– Ты же умерла, – заявляю я сухо. – Какой я дурень. Глупо говорить такое матери, восставшей из мертвых. Странная ситуация.
