18
Возможно, из-за этого апокалипсического сжатия в точку Иван Петрович встретил очередную свою субботу с легкой головной болью. На кухне буйствовал Игорек. Анна Игоревна увещевала его, по мере сил своих утихомиривала, но без особого успеха. Только взгляд на часы осветил для Ивана Петровича природу сыновьева бунта. Было как раз 8-30, а он, благородный отец семейства и знатный ковробоец, все еще валялся в постели.
Но в ровном журчании Аннушкиного голоса ни малейших намеков на свое разгильдяйство он не уловил. Она появилась в спальном углу минут через десять, без всякого упрека взглянула на мужа и спокойно, как будто никакого беспрецедентного нарушения режима не было и в помине, сказала:
- Проснулся? Тогда пошли завтракать, а то Игорешка зверствует.
И вот что странно - ни одной обидной или похвальной мысли в адрес Ивана Петровича она не имела, похоже - мысли вообще отсутствовали, вернее не прослушивались. Иван Петрович поразился. Супруга без активной оценки окружающего мира представилась ему чем-то фантастически-инопланетным, внеземным и потому требующим немедленного объяснения. И эта потребность подтолкнула его к крупному открытию, утешитедьному, хотя и не слишком приятному,- видимо, он утратил свой проклятый замечательный дар, утратил безвозвратно.
"Чему удивляться? - подумал он.- Наверное, сегодня ночью я не оправдал доверия. Вот уж, действительно, оконфузился - супротив Господней воли попер. Смешно..."
Не то, чтоб ему было очень смешно, однако ситуация больно ловко окрашивалась в иронические тона и оттого становилась не столь уж мрачной и достойной сожаления.
"Да и о чем жалеть? - думал он.- Не о чем тут жалеть. Ничего хорошего из угадывания чужих мыслей не получается. Если б меньше угадывал, не пылились бы мои старые бумаги на антресолях. А может, и не пылятся, может, Аннушка давно их в макулатуру сдала, и теперь эти пропылившиеся голубые тени превратились в какой-нибудь серый томик Дюма?"
От такой мысли Иван Петрович взгрустнул. Захотелось разыскать все эти бумаги, перечитать их, понять, если это еще возможно, и продолжить, главное - продолжить.
И время складывалось удачно - два выходных, никуда не надо бежать.
"Как же не надо? - вспомнил Иван Петрович.- А к Ломацкому? И Фросин должен прийти с бутылкой "Наполеона" и рассказать о триумфальном допросе Пыпина. Хоть и злится на меня, но непременно расскажет. И Ломацкий, и Аронов, и даже Фанечка станут смотреть на меня с интересом - ай да Шерлок Холмс!.."
- Ванюша, завтракать пошли, - прервала эти приятные размышления Анна Игоревна.
"Хороший все-таки у нее характер,- одобрительно подумал Иван Петрович.- Может, и не будет сильно ругаться, если я немного антресоли разберу. А вдруг там давно уже и нет никаких бумаг?"
Уже допивая чай, Игорек ловким ударом испортил ему настроение. Сын вспомнил про цирк - давно, видите ли, не был!
Теперь Крабову не видать арены, не видать гастролей в Париже и Монтевидео. От этого сразу стала сжиматься кухонька, и внезапно Иван Петрович осветился изнутри дикой вспышкой сожаления о своем образе действий в течение последней ночи. Испортил он себе будущее, скорее всего, не испортил, а вообще лишился такового из-за минутного всплеска непонятного протеста, который ни к чему существенному и не привел, а просто перебросил его из кресла у подножия престола в смешную исповедальную позицию, требующую теперь немедленного перетряхивания пыльных залежей на антресолях, где, вероятней всего, никаких теней и в помине нет, поскольку тени недолговечны и, подобно людям, слепнут и умирают в темноте.
Импульс черного света на миг ослепил Ивана Петровича, и в этом импульсе вычертился вопреки всем законам природы и общества безграничный зал так называемого Страшного Суда и его, Крабова, интеллигентно деформированная фигура в порыве немой исповеди, с которой уходит Сияние и остальные судьи, как с плохого спектакля в театре с прочными и хорошо разрекламированными традициями.
Опрокинулась чашка, и бесформенное коричневое пятно стало быстро расплываться по клеенке.
- Что с тобой, Ванечка? - услыхал он сквозь глухие надоедливые удары в висках или за ближайшей стеной? - тревожный голос Анны Игоревны.- Лица на тебе нет. Ой-ё-ёй...
Мир постепенно восстанавливал свои контуры, и в этом мире возникла рюмка с тридцатью каплями валокордина и заботливый шепот Игорька:
- Папуле головка болит, да?
Потом мир немного покачался и встал на место, совместился сам с собой, а слабое мерцание того сжимающегося зала совсем исчезло, и все приобрело исключительную контрастность.
Иван Петрович улыбнулся и накрыл своей теперь уже послушной ладонью пухлые пальчики Анны Игоревны, нервно ищущие его пульс.
По кухне растекалось по-осеннему серое субботнее утро, и все шло не так уж плохо. И надо было жить дальше.
Минск, 1981
