- Разумно, - Трестсеев принял его слова, как должное. Одобрительно качнув головой, расположился в кресле, закинул одну элегантную брючину поверх другой - не менее элегантной.
- Не куришь в кабинете? Жаль... Хотя и правильно. Легкие - вещь хрупкая и от сердца близко. Я тут статейку одну читал. Не свою, конечно, свои-то я наизусть знаю, но в общем тоже неплохую. Хирург какой-то написал или англичанин, точно не помню...
Евгений Захарович опустил взор на часы. Секундная стрелка размеренно семенила по кругу. Выглядела она дьявольски самоуверенной и наверняка не сомневалась, что время, сколько его есть в мире, - все принадлежит ей одной.
Второй круг, третий... он поднял глаза на говорящего и с облегчением убедился, что тот как раз заканчивает.
- ...так что политика, брат, вещь мудреная! Правду тебе говорю. Героев они там заслуживают, - ох, как заслуживают! А писать, братец, - это сумеет каждый. Если грамоте, конечно, обучен. Как говорится, фата-моргана пусть очаровывает других, а у нас что просто, то и занятно.
Галстук на кадыке Трестсеева энергично в такт словам подрагивал, и у этого самого галстука Евгений Захарович холодно поинтересовался:
- Вы стихи, случаем, не пишите?
Галстук смущенно заперхал, и весь Трестсеевский костюм пришел в суетливое движение.
- Стихи? То есть как это? Хм... Согласись, - несколько странный переход: проза, проза - и вдруг некоторым образом стихи...
- Всегда почему-то думал, что настоящий прозаик - это еще и поэт. В конце концов, разве проза - не одна из форм поэзии?
- Поэзии? - Трестсеев неуверенно хохотнул. - Что-то ты, братец, того... Как говорится, перехватил. То есть, не обижайся, конечно, но стихи все-таки стихами, а проза - прозой. Граница, на мой взгляд, достаточно четкая: там рифма, здесь рифмы нет... А то ведь так и архитектуру можно начать сравнивать с какой-нибудь живописью. Или с баснями Крылова, например, - Трестсеев хохотнул более уверенно. - Что же ты мне прикажешь писать и одновременно накручивать в голове какую-нибудь рифму? Нет, батенька, пересолил! Признайся, что пересолил?
- Признаюсь.
- А чего вдруг так сразу? Неужели убедил?
- Убедили. Да еще как, - Евгений Захарович глубоко вздохнул. Не было у него желания ни спорить, ни объяснять. И отутюженный костюм, рожденный где-то далеко не здесь, начинал раздражать всерьез.
- Вы же сами сказали, что не хотите писать и одновременно перебирать в уме рифмы?
- И не собираюсь!
- Вот и не надо, - Евгений Захарович яростно почесал нос. - Не надо, и все!
- Хочешь сказать: "не надо лепить горбатого"? Оригинал, ха, ха!
- Хочу сказать: ничего не надо! - фальцетом выкрикнул Евгений Захарович. - Ни скульптур, ни картин, ни этого вот чуда с большой буковки! - он схватил проспект и свирепо затряс перед замершим в испуге галстуком.
- Однако... Послушай, мне этот тон совсем не нравится. Какая муха тебя укусила?
- Убирайтесь к черту! - устало произнес Евгений Захарович. - И успокойтесь. Конечно же, вас напечатают. И в "Гудке" и в "Правде". И за рубеж на пару недель пошлют. Так что живите и радуйтесь.
- Мне это серьезно не нравится!.. Впрочем, если вы намерены продолжить разговор в другом месте?..
- Боже ты мой! - простонал Евгений Захарович. - Еще один разговор? Надеюсь, вы шутите? - он оторвал наконец глаза от галстука и чуть выше увидел бледное взволнованное лицо. С леденящим сердце восторгом ощутил, как полыхают и рушатся за спиной мосты. Вероятно, он еще держался за тлеющие перильца, но уже твердо знал, что в следующую секунду разожмет пальцы. Хотелось взорваться фугасной бомбой, заорать, может, даже запустить чем-нибудь в этот ухоженный, разговаривающий человеческим голосом костюм. Взять сейчас со стола ненавистную папку и шваркнуть по элегантным коленям.
С усилием он сдержал себя и чтобы как-то унять трясущиеся руки, полез за папиросами. Машинально отметил про себя, что вытащил из пачки последнюю, хотя искать в этом особый смысл не хотелось. Мутные ядовитые кольца поплыли к Трестсееву, мягко окутали лицо. Тот явно чувствовал себя не в своей тарелке, но так просто взять и уйти тоже, по-видимому, не мог. Он просто еще не осознал произошедшего, пытаясь оценить ситуацию исходя из устаревших данных - тех самых, что по совету ФИСов Евгений Захарович стер только что с воображаемой доски воображаемой тряпкой.
- Может, вы пьяны? - пролепетал Трестсеев. Его бы это сейчас вполне устроило. Но Евгений Захарович не собирался делать ему поблажек.
- Скорее, болен. Уже много лет, с того самого дня, как я пришел сюда. Зуд - это ведь болезнь, не правда ли? Так вот я мучаюсь жесточайшим зудом, - Евгений Захарович проговаривал слова медленно, словно размышлял вслух. То есть я, наверное, знал, что от этого можно излечиться, но все как-то не решался. По крайней мере до сих пор.
- Евгений Захарович!..
- Вы, должно быть, представляете себе, что такое зуд. Он возникает и усиливается, когда долго приходится сдерживаться. Не перебивайте меня, я не задержу вашего внимания... Так вот однажды этот зуд может стать нестерпимым, и тогда желание организма нужно непременно удовлетворить. Вы догадываетесь о моем желании?
- Вы бредите?!
- Нет. Я рассказываю вам о своем желании. Не скажу, что оно чрезвычайно скромное, но во всяком случае исполнимое, - Евгений Захарович выдержал паузу. - Мне хочется вышвырнуть вас в окно. Для поднятия тонуса. Может быть, не всего человечества, но одного отдельно взятого - это уж точно. Так что если позволите? А вы ведь позволите, правда?..
Трестсеев уже пятился к двери.
- Вы ответите за это! - лепетал он. - Очень ответите! Завтра же... В двадцать четыре часа! И не надейтесь, не по собственному...
Увертываясь от летящего проспекта, он выскочил в коридор.
Посидев немного, Евгений Захарович окинул кабинет прощальным взглядом. Несмотря на затхлую канцелярскую обстановку, он был все-таки довольно светлым и сейчас сиял казенной полировкой, откровенно любуясь своим первым героем. Отчего-то Евгений Захарович не сомневался, что обитатели кабинета восприняли происшедшее с юмором. Стекла игриво переливались, потертые паркетины поскрипывали, наигрывая загадочную, одним им ведомую музыку, и, разбрасывая по стенам блики, солидно покачивалась граненная чернильница-непроливашка. Должно быть, за свою долгую чиновничью жизнь она не видела ничего подобного.
Робко тренькнул телефон, но Евгений Захарович потянул за провод, и телефонный штепсель стукнулся об пол.
- Отныне и впредь мы будем прям-таки беспощадно над этим бороться, невнятно пробормотал он. - Как учат родные газеты, негодные в туалет, но неплохо раскуриваемые...
Подойдя к окну, он с усилием раздвинул прикрашенные к дереву шпингалеты, с хрустом распахнул створки. Грохочущий воздух ворвался в кабинет, пыхнув бензином и горячим асфальтом. Первый этаж, совсем невысоко. Трестсеев мог и не пугаться...
