— Я не понимаю, профессор.
— Сейчас не время для разъяснений, Макмур. Подсоединяйте провода.
Под руководством Фрэйзера мы подвели дополнительные взрыватели ко всем газовым гранатам и бризантным снарядам и вышли из зала, разматывая за собой шнур электрозапальника.
Мы покинули здание через парадный подъезд — я ждал на ступенях с катушкой провода, а Джедевани побежал в служебный домик за шофером. Это был первый приказ, который он выполнил с величайшим желанием и быстротой. Уже через минуту подъехал знакомый мне черный «бьюик», которому предстояло отвезти нас в город.
— Бэрк, — распорядился профессор, — подъезжайте к концу пруда и ждите нас там.
Шофер, который, казалось, ничему не удивлялся, включил стартер. Мотор заворчал, и вскоре задние красные огоньки лимузина исчезли в ночном мраке.
Было довольно холодно и влажно. Профессор шел первым, мы трое — за ним, причем я нес катушку, с которой сматывался провод.
Когда мы отошли метров на триста, провод кончился. Мы залегли в сухой меже, разделяющей поля. Я включил фонарик, а Фрэйзер подсоединил концы проводов к специальному ключу с широкой рукояткой и молча, не произнеся ни слова, подал его профессору. Я глянул в сторону дома. Он был совершенно темный, почти невидимый, только крыша с горбом купола выделялась на фоне более светлого неба. На третьем этаже, в крыле, виднелись три слабо освещенных окна. При мысли, что там находится ареантроп и Финк — какой-то совершенно незнакомый, страшный инженер Финк, который не сошел с ума, но убивал своих друзей, я почувствовал, как по спине прошла дрожь. Профессор велел нам прижаться головами к земле и повернул рукоятку.
Гигантская красная вспышка расцвела во тьме. Раздался глухой рокот взрыва, а вслед за ним дробью посыпались очереди других, хруст и треск ломающихся перекрытий, скрежет и лязг падающих машин, грохот разваливающихся и рушащихся в языках пламени стен. Наконец огромное, прекрасное здание превратилось в колоссальную, все еще дымящуюся, стреляющую в небо языками пламени осыпь.
Потом наступила тишина. Лишь с тихим шумом падали на траву мелкие капли дождя.
Профессор медленно поднялся.
— Друзья, мы закончили свою работу. Какой же это печальный конец! Трое крупных ученых заплатили за нее жизнью. Узнали мы что-нибудь? Да, одну, мне кажется, истину. Планеты — чужды друг другу. Не так чужды два человека — один из жаркой Австралии, другой — с полярных льдов. Не так чужды друг другу человек и зверь, птица и насекомое. Их нечто объединяет и связывает. Они выросли под одним небом. Дышат одним воздухом. Их обогревает одно солнце. Общие истины? Да, есть и общие истины. Но у каждого есть и своя, пригодная только для него. Тут суть, дорогие мои, не в цене открытия. Суть в его высшем смысле. Что еще мы узнали? Вырвали мы у пришельца тайну преобразования материи? Нет. Так, может быть, мы узнали что-то о нас самих? Какую-то новую истину? Увы, да. Я ее познал, И зачем она мне, эта истина? Друзья мои, я изменил решение: я не скажу вам ничего. И вы должны чувствовать не любопытство, обычное несчастное человеческое любопытство, а испытывать благодарность ко мне. Благодарность за то, что я ничего не сказал и не скажу. Ибо марсианин — чудовищное существо. Он знал, что я руковожу вами, знал, что я — самый сильный. И подумал: «Чтобы его уничтожить, мне достаточно захотеть. Но какой мне от этого прок? Никакого! Нет, я его сломаю. Открою ему глаза на то, о чем он даже и подозревать не мог». Так он и поступил. Друзья мои, я хочу верить, что Марс уже никогда больше не покусится на овладение Землей. Там вылупился и вырос в плазме, экранированной сталью, разум, которому чуждо любое чувство. Да, им чужды ненависть, уныние, злость, гнев, ярость, но столь же чужды и добро, дружба, радость, любовь. А что влечет человека к науке, к познанию, если не любовь — любовь к истине? Что может сделать человек, не знающий любви?
Земными словами рек апостол Павел: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая, или кимвал звучащий» [1 Кор. 13:1]. Да, это слова человеческие. И я горжусь этим. Друзья, нам необходимо забыть. Невозможно объяснить людям то, что вы пережили, так как же могу сделать это я, тот, кого подверг тягчайшему испытанию пришелец из другого мира?
Профессор замолчал. Наши одежды намокли от дождя. Влажный ветер донес запах гари. Небо на востоке начало сереть.
— Профессор Уиддлтон, — сказал я, — если не хотите сказать, какие страсти продемонстрировал вам этот тип с Марса на своей планете, то скажите хотя бы одно: он одержал над вами верх? Одолел вас? И ради Бога, что произошло с Финком?
— Одолел ли он меня… — тихо сказал профессор. — Два эти вопроса связаны так тесно, как вы даже не подозреваете. Вот Финка он действительно одолел. Там, наверху, действовал ведь не Финк под гипнозом, не Финк в каталептическом состоянии, не Финк безумный… Внешне это был Финк — не наш друг-инженер, а нечто с его телом, его руками и ногами, в его одежде. И при этом «оно» не было инженером Финком.
— Что такое? — остолбенел я. — Что это значит?
— Да, да, вы удивлены…
— Ну, хорошо, тогда что марсианин с ним сделал?
— Не знаю точно, только догадываюсь на основании увиденного. Ареантроп что-то изменил в нем, что-то отнял, а взамен дал что-то другое.
Я был совершенно заморочен.
— Так что же он отнял и что дал? — спросил я. — Может быть, это была душа? И он переправил ее на Марс?
— Напрасно вы с такой язвительностью произносите слово «душа», — тихонько сказал профессор. — Нет, это была не душа. Я не могу сказать, дорогой мой, ибо это как раз и относится к тому, о чем мне говорить нельзя. Но отвечу так; во-первых, он меня не одолел, не сломал. В самую тяжелую, самую трудную минуту я вспомнил, кто я есть и кого люблю. Может быть, это меня спасло. Необходимо, чтобы в тебе было хоть немного веры… Хотя лучше, чтобы она была и в тебе, и в других. Только тогда можно что-либо совершить. А во-вторых, попытаюсь пусть не объяснить, но сделать чуть-чуть понятнее проблему инженера Финка. Вы знаете, что можно по собственному желанию приводить в движение мускулы тела. Верно?
— Конечно.
— Ну, хорошо, а как это делается?
— Разные есть теории, — ответил я, — но, насколько я знаю, механизм «желания», воли не известен.
— Не известен вам, но не мне, чтобы быть точным, — сказал профессор. — И слава Богу. Но иногда, когда вы спокойно лежите, бывает, что тот или иной мускул нет-нет да самопроизвольно сократится, вздрогнет, и вы можете это видеть. Так?
— Случалось, — ответил я. — Думаю, такое бывало с каждым.
— И кто же действует в этом случае?
