На многих других дорогах он прислушивался к речам рыцарей, за которыми всегда следовали оруженосцы и два-три мула, нагруженных доспехами и оружием. А однажды Ганелон разделил ночлег в Доме бессребреников с самим блаженным отцом Франциском.
Блаженный отец Франциск оказался тощ, плешив и незлобив, над высоким лбом торчал клок волос, на подбородке курчавились темные волосы. Блаженный отец Франциск умилительно радовался полету пчелы, сумевшей случайно залетевшей в тесную келью.
«Так все сотворено. Так!»
«Бессчетны и удивительны применения, которые воспоследствуют, столь прекрасно сотворенного мира, всех вещей этого мира.»
«Вот почему Гермес Трижды Величайший – имя мое. Три сферы философии подвластны мне. Три! Но умолкаю, возвестив все, что хотел, про деяние Солнца. Умолкаю.»
Ганелон не понимал текстов, которые заставлял его читать вслух неукротимый брат Одо.
Ничтожный, он не понимал и более простых вещей.
«Лучше бы ты служил мне».
Так написал Амансульта.
Служил?
Ей?!
Ганелона охватило темное возбуждение.
А два года тюрьмы в темной и мрачной башне? Кому он служил, погибая в тесном каменном мешке? А его болезнь, усилившаяся и участившаяся после случившегося на склоне горы, возвышающейся над старинным замком Процинта? А то, что именно Амансульта бросила его умирать на том склоне?
Чувствуя странную горечь от этих мыслей, жгучую ужасную горечь, не смягчаемую даже сладкими испарениями, поднимающимися над глиняным горшком, Ганелон рывком сдернул веревку, которой вместо пояса пользовался оглушенный им черноволосый человек и крепко связал ему ноги. Затем он посадил черноволосого человека на полу, спиной к деревянному столбу и все той же веревкой, оказавшейся достаточно длинной, прикрутил его к столбу, подпирающему балку почти у самой стены под зубастым чучелом ихневмона, если, конечно, это чучело было когда-то ихневмоном.
Старик Сиф, он же Триболо, молча следил за действиями Ганелона.
Старик не пытался встать или заговорить. Он не пытался как либо помешать Ганелону. Он просто ждал, время от времени подбрасывая в кипящий город щепоть, а то и две сухой размельченной травы. Глухое пространство подвала медленно заполнялось все более сладкими ароматами, от которых вздрагивали ноздри и щемило сердце.
Только когда Ганелон прикрутил черноволосого к столбу и выпрямился, старик попросил:
– Не делай ему зла.
Ганелон не ответил.
Он боялся ответить, ведь перед ним сидел еретик. Он боялся, что, отвечая, может не выдержать темной ярости, все больше и больше переполняющей его усталую душу.
Ярость действительно переполняла его.
Перед глазами роились многочисленные серые мухи, левая щека подергивалась, глаз косил.
Гордыня, сказал себе Ганелон.
Гордыня.
Вот величайший грех.
Великий эликсир, философский камень, великая панацея, уробурос – как бы все это ни называлось, все равно поиск великого эликсира есть прямая ересь, есть прямой грех, осуждаемый Святой римской церковью. Поиск философского камня или алхимического золота это есть самое настоящее, ничем не прикрытое гнусное соперничество отдельных тщеславных людей с самим Богом, создавшим мир и все сущее.
Как мог осмелиться на соперничество с Богом гнусный тощий старик, прозванный другими людьми Истязателем? Как могла осмелиться на спор с Богом Амансульта, вдруг жадно захотевшая много нечистого золота? Разве ее желание добраться до тайных старинных книг и до тайного старинного золота, все понять и все осмыслить, не есть та же самая гордыня? И разве не является ужасной гордыней странное желание монаха Викентия из Барре, человечка с воспаленными мышиными глазками, постигнуть все знания мира?
Ганелон с яростью смотрел на молчащего старика. Смотрел, как сквозь кисею, так густо роились перед его глазами серые суетливые мухи.
Говорят, что такие, как старик Сиф, вспомнил он, умеют выращивать в колбе маленьких человечков, они называют их словом хомункулюс. Эти человечки размером с малый палец, но они принимают пищу, думают и даже могут разговаривать, если их научить речи.
Есть ли душа у хомункулюсов?
Этого Ганелон не знал.
Зато он слышал, что такие, как старик Сиф, умеют выращивать растения из пепла сожженных трав и деревьев. Они насыпают пепел в пустую колбу, капают в нее немного воды и выставляют колбу на солнце.
А это разве не гордыня, это разве не прямое соперничество с Богом, который создал все?
Дева Мария, роза света, помоги мне!
Сдерживая ярость, стараясь не броситься на старика, Ганелон медленно произнес:
– Некая молодая особа, старик, передала тебе книгу. Это старинная книга, старик. Она покрыта для красоты пластинками из потемневшей слоновой кости. У одной пластинки на указанной книге отломлен уголок. Ты ведь получил такую книгу от указанной молодой особы?
– Может быть… – ответил старик Сиф почти равнодушно и подкинул в бурлящий горшок еще одну щепотку травы.
– Указанная молодая особа, старик, поступила очень неблагоразумно, – Ганелон изо всех сил сдерживал нарастающую ярость. – Она не должна была передавать тебе старинную книгу, найденную в подземном хранилище. Суит церти дениквэ финес. Она не должна была это делать.
Старик Сиф не ответил, но Ганелон перехватил его взгляд, брошенный украдкой на полку с книгами.
Ганелон неторопливо подошел к полке.
Он никогда не видел искомую книгу, никогда не держал ее в руках, но сразу опознал ее среди других, стоявших на полке.
Уголок одной из резных пластинок, украшавших переплет книги, действительно был отломлен. Пергаментные листы высохли, стали ломкими, краски выцвели, но, раскрыв книгу, Ганелон легко рассмотрел все детали очень странного, вдруг открывшегося перед ним рисунка.
Некий двуликий человек в короне – женщина и мужчина сразу, и перепончатые ужасные крылья за спиной. Крылья синие, как небо, и очень грозные в своей выцветшей синеве. Обе ноги двуликого человека в короне были обвиты змеями, их женские головки, украшенные золотистыми длинными волосами, яростно устремлялись к глазам двуликого человека. А в одной руке он держал меч, а в другой весы.
– Кто это? – томясь от странной, все сильней и сильней подступающей к сердцу ярости, спросил Ганелон.
Старик негромко ответил, не поднимая опущенной головы, будто он знал все страницы книги наизусть:
– Это изображение большого герметического Андрогина, попирающего первичную материю, чреватую четырьмя элементами космоустроения.
Ганелон задохнулся от ярости.
Но все еще сдерживаясь, все еще сдерживая себя, он медленно приложил обломок, вытащенный из своего пояса, к одной из пластинок, украшающих переплет книги.
