— Это естественно, — сказал я.
— Почему?
— Потому что правым можно быть лишь с точки зрения каких-нибудь убеждений. Вы же не только ни в ком не уверены, вы и ни в чем не убеждены.
Он кивнул.
— Возможно, что это так и есть… Так, значит, вы предлагаете мне это?
— Да, именно это. Возьмите свою судьбу хоть один-единственный раз в свои руки. Примите решение, и вы увидите, что это сразу избавит вас от страха.
Бледный опять вытер потный лоб.
— Может быть, это и верно. Я сам часто думал об этом. Потом в его голосе вдруг зазвенела злоба. — Только не воображайте, что вы меня убедили вашей идиотской теорией добра и зла. Дело совершенно не в этом. Просто вы меня слишком неожиданно окликнули.
Я промолчал.
Вдруг он улыбнулся. Смущенно и робко. Такой странной была эта улыбка на его белом лице.
— Кстати, это верно, что мы с вами старые знакомые. Вы меня не узнаете? Я Цейтблом.
Я вгляделся в его черты.
— Цейтблом. Фамулус Цейтблом. Помните, мы вместе работали в лаборатории Гревенрата? В 39-м году.
О, господи! На миг через его измятое потасканное лицо проявился другой образ, молодой, свежий, но уже испуганный, со взглядом, который как бы силился втиснуться в щель между времен. Фамулус Цейтблом! Вот откуда тянулся след, и в какой дали это началось. Двадцать пять лет назад убили его отца, кости людей, сделавших это, уже истлела, пожалуй, где-нибудь под травами России, а преступление еще живет в несчастном Фамулусе, который собрался отдать мое черное новым убийцам. Но, впрочем, все это было не важно…
— Мы познакомились тогда, в 39-м, — смущенная улыбка все еще держалась на лице Цейтблома, — а потом, когда я случайно узнал, что вы снова, пришли в университет, я уже не упускал вас из виду. Я знал, что вы должны что-нибудь сделать…
Но пора было кончать.
— Итак, — сказал я, — если вы решили, то приступим к делу. Нет смысла медлить, верно же?
Он вздохнул.
— Да… Пожалуй, да. Действительно, это лучший выход… А что мы сделаем с этим? (Он имел в виду индукционную катушку и провод).
— Тут неподалеку есть озеро. Там можно все это утопить. И там же… — Я не договорил.
Мы взяли катушку с проводом и понесли. Продираться через кусты с этим громоздким сооружением было чертовски трудно. Притом я все время боялся, что он передумает.
Действительно, он начал мрачнеть и остановился в конце концов. Правда, мы оба уже дышали тяжело.
— Давайте отдохнем.
Мы положили катушку на траву.
— Послушайте, — сказал он, — а что если мне просто скрыться?
— Куда?
— Ну, куда-нибудь? Например, уехать во Францию.
— Но вас все равно найдут. Неужели вы серьезно думаете, что вам удастся скрыться от американской разведки? Вы же очень заметный человек… И, кроме того, вас опять будут преследовать. Опять вы будете бояться и оглядываться. Нельзя же убежать от своего страха.
Цейтблом покивал:
— Возможно, вы пра… — Потом он оборвал себя, чертыхнувшись. — Ладно, возьмем эту штуку.
Опять мы подняли катушку. Она была такая тяжеленная, что меня удивляло, как он смог один дотащить ее от автомобиля. Ц главное — ее неудобно было держать, не за что как следует ухватиться.
Метров через триста, когда уже показалось озеро, он снова остановился.
— Подождите минутку.
Мы опустили катушку.
Погода между тем начала портиться. Солнце зашло за неизвестно откуда взявшиеся тучи. Вокруг потемнело. И лес здесь ближе к озеру стал мельче, пустее, безжизненнее.
Цейтблом огляделся.
— Не особенно приятное место. Не особенно подходящее для того, что мне надо сделать.
Я пожал плечами.
— Выбирать, собственно, не из чего.
Но ему в голову пришла новая мысль.
— Да, а что вы-то сами собираетесь делать?
— Я?… Кончу свою работу и потом тоже уйду.
— И никому не отдадите ее?
— Нет, конечно.
Он вдруг рассмеялся.
— Это вы серьезно?
— Вполне. (Хотя сам я как-то перестал быть в этом уверен).
— Тогда у меня к вам есть просьба.
Посмеиваясь, он стал рыться во всех своих бесчисленных карманах, вынимая оттуда какие-то приборчики и устройства, обрывки бумаги, зажигалку, карандаш и всякое такое.
Я уже начал терять терпение.
Наконец, он нашел то, что искал. Конверт и листок бумаги.
— Вы сможете опустить письмо?
— Пожалуйста, — сказал я. — Только если это не будет касаться… Одним словом, если это не повлияет…
— Нет, нет. Это относится к моей личной судьбе. Опустите?
— Да.
— Обещаете?
Я кивнул, зная, что действительно опущу. Даже если бы это могло мне повредить. Тут уж ничего нельзя было сделать. Может быть, потому добро так и слабо всегда, что пользуется лишь одним-единственным орудием правды.
Бледный сел на катушку и, пристроив бумагу на колене, торопливо набросал несколько строчек. Задумался, написал еще три, заклеил конверт и подал мне.
— Так сказать, мой последний аргумент.
Теперь он несколько повеселел и безропотно согласился отнести катушку на глубокое место. Затем он вернулся на десяток шагов назад. Брюки у него были по колено мокрые.
— Что же, пора.
Он кивнул.
— Действительно, я уже чувствую себя спокойнее. Страх кончается. — Он усмехнулся. — И, кроме того, я обманул всех.
Я боялся, что последний момент будет самым мучительным, и мне захотелось утешить его. В конце концов, он был лишь жертвой.
— Прощайте, — сказал я. — Мне искренне жаль, что так получается. То есть жаль, что вы стали таким. При других обстоятельствах все могло быть иначе.
Цейтблом снова кивнул. Лицо его, в общем-то мелкое, посерьезнело и на миг приобрело трагическое и даже величественное выражение. Он вынул пистолет, задумчиво и внимательно посмотрел на него,
— Да, страх кончается. — Потом в его голосе появилась нотка приказа. — Идите! Не хочу, чтобы ктонибудь видел это.
Я повернулся и пошел. Было слышно, как он опять прошлепал несколько шагов по грязи. Затем сделалось тихо, и наконец раздался знакомый мне щелчок. Не сильнее, чем удар клавиши на пишущей машинке…
Я был так измотан, что еле-еле добрался до трамвайной остановки.
Но испытаниям этого дня не суждено было кончиться. Возле нашего парадного входа я сунул было руку в карман, чтобы опустить в письменный ящик конверт Цейтблома. Напротив вдруг остановился автомобиль. Оттуда вышел человек и стремительно пересек улицу, направляясь ко мне. Крейцер.
— Я к тебе сегодня второй раз. Почему ты не звонил? — Он не дал мне ответить. — Есть очень важное дело. Нам придется сейчас поехать вдвоем.
