На картине — проселочная дорога, идущая на подъем. У дороги — могучий взлохмаченный дуб. Он написал его в манере Жюля Дюпре, в манере барбизонской школы: приземистый, узловатый, полный жизни и сил. Ветер гонит растрепанные облачка. У придорожной канавы лежит камень; кажется, на нем только что сидел путник… Каждая деталь выписана тщательно, любовно, с необыкновенным богатством цветовых и световых оттенков.
Другая картина не окончена. Это лес весной. Все наполнено воздухом, светом, теплом… Удивительные золотистые тона… Зарубин знал душу красок.
— Я доставил эти картины на Землю, — тихо сказал заведующий.
— Вы?!
— Да. — Голос заведующего звучал совсем грустно, даже виновато. — В тех материалах, что вы смотрели, нет конца. Это относится уже к другим экспедициям… “Полюс” вернулся на Землю, и сразу же была выслана спасательная экспедиция. Сделали все, чтобы ракета пришла к Звезде Барнарда как можно скорее. Экипаж решил проделать весь путь с шестикратным ускорением. Они достигли этой планеты — и не нашли даже оранжереи. Десятки раз рисковали жизнью, но не нашли… Потом — это было уже через много лет — послали меня. В пути была авария… Вот, — заведующий поднял руку к очкам. — Но мы долетели. Обнаружили оранжерею, картины… Нашли записку капитана.
— Что там было?
— Только три слова: “Через невозможное — вперед”.
Мы молча смотрели на картины. Я вдруг подумала, что Зарубин писал их по памяти. Кругом были льды, зловеще светила багровая Звезда Барнарда, а он смешивал на палитре теплые солнечные краски… В двенадцатом пункте анкеты Зарубин мог бы написать: “Увлекаюсь… нет, люблю, горячо люблю нашу Землю, ее жизнь, ее людей”.
Тихо в опустевших коридорах архива. Окна полуоткрыты, морской ветер шевелит тяжелые шторы. Размеренно, упорно накатываются волны. Кажется, они повторяют три слова: “Через невозможное — вперед”. Тишина, потом приходит волна и выплескивает: “Через невозможное — вперед”. И снова тишина…
Мне хочется ответить волнам: “Да, только вперед, всегда вперед!”
Я — двойник астронавта Хаютина.
Насколько я знаю, двойников было немного: человек триста, не больше. В наше время мало кто помнит, что значит быть двойником астронавта.
Двойники появились за год или за два до конца XX столетия. Это было накануне первого межзвездного перелета. Шли испытания ионных кораблей, и за каким-то порогом скорости обычно нарушалась связь. Станции космосвязи принимали обрывки до неузнаваемости искаженных фраз. Тогда и появились двойники. Идея здесь проста: два человека, долгое время находящиеся вместе, постепенно становятся во многом похожими и приобретают способность понимать друг друга с полуслова. Двойники — это, конечно, преувеличение. Но, если на Земле оставался человек, до этого несколько лет не разлучавшийся с астронавтом, связь становилась надежнее. Для двойника достаточно было одного слова, восклицания, даже интонации.
Первую группу двойников готовили очень тщательно. Этим специально занимались крупнейшие кибернетики и психологи. Потом удалось найти причины, вызывающие нарушение связи. Необходимость в помощи двойников возникала все реже и реже.
Подготовку двойников прекратили. Астронавт сам, если хотел, выбирал себе двойника. Выбор утверждался теми, кто ведал подготовкой астронавтов. Но это была уже формальность.
Я стал двойником Хаютина, когда связь работала безупречно. Да я и не думал, что мне придется когда-нибудь участвовать в расшифровке сообщений, посланных Хаютиным. Это слишком далеко от моей специальности- истории античного мира. Я ни о чем тогда не думал. Просто мне хотелось стать двойником астронавта, его другом и полномочным представителем на Земле…
С тех пор прошло сто десять лет. Я давно не слышал, чтобы космосвязи требовалась помощь двойников. И вот теперь обратились ко мне.
В двух первых полетах к звездам у астронавтов еще были двойники. Но связь работала надежно, и это привело к дискуссии: нужны ли двойники? Почти все говорили — нет, не нужны. А Хаютин утверждал: придет время, и двойники снова понадобятся, но тогда будет поздно их подготавливать. С Хаютиным не согласились. Ему просто уступили. Двойники — романтическая традиция, стоило ли восставать против нее? Так думали все.
Неужели Хаютин предвидел то, что случилось сейчас? Если так, он выбрал себе плохого двойника.
…Девять лет назад Хаютин вылетел к системе Альфы Центавра. В то время его назначили председателем Контрольного Совета. Казалось бы, какое дело Контрольному Совету до Искры? Это самая благополучная планета. Она удивительно похожа на Землю. Единственное отличие в том, что там светят Белая и Оранжевая. Но Оранжевая далеко от Искры. А Белая — совсем как наше Солнце, только ярче.
Хаютин много рассказывал мне об Искре. Он побывал на ней в свой первый рейс. Потом он летал к Сириусу, Проциону, Альтаиру. Но чаще всего мы говорили с ним об Альфе и ее планетах. Там его постигла единственная за все время неудача. В тот раз он летел к Танифе. На языке маори “танифа” значит “дракон”. Танифа, обращающаяся вокруг Оранжевой, действительно подобна дракону. Хаютин и еще четверо астронавтов первыми высадились на этой планете. Вернулся только один Хаютин. Он едва добрался до Искры, и его долго лечили. У него был сломан позвоночник. Это — Танифа. Тройная сила тяжести, раскаленный туман, лавовые озера, болотистые леса, кишащие бронированными змеями…
Хаютин привез мне с Танифы камень. У меня много камней с чужих планет, они сложены в углу комнаты. Особенно хороши зеркальные камни с Зари, планеты в системе Сириуса. На Заре удивительно ровные и тихие ветры. Они веками дуют в одном направлении, до блеска полируя камни. А камни, которые Хаютин подобрал близ Проциона, на Флоре, светятся черным — такой у них глубокий черный цвет. Мои любимцы — желтые камни с Норда из системы Вольф-359. Они закручены спиралью, как ракушки, и пахнут хвоей.
Обломок красной лавы с Танифы лежит отдельно, в ящике. В глубине лавы — клубок маленьких змей, похожих на согнутые гвозди. Если смотреть сквозь камень на яркий свет, внутри вспыхивают и гаснут злые огоньки. От этого кажется, что змеи шевелятся, пытаясь вырваться из застывшей лавы.
Да, это Танифа. Но Искра другая; она похожа на побережье Средиземного моря. Только краски там еще более яркие, словно их только что покрыли лаком.
О своем полете на Искру Хаютин объявил мне совсем неожиданно. Я спросил:
— Зачем ты летишь?
