Испытуемый смущенно взглянул на него, быстро отвернулся и выскочил в коридор. Я хорошо понимал его замешательство. Будь у него больше гордости, он бы просто плюнул в лицо начальнику, который так фамильярно обращается с подчиненными. И кто станет ценить такого шефа, кто станет его слушаться? Тот, кого никто не боится, не может вызвать уважения, потому что уважение строится на признании силы, власти, могущества, а сила, власть и могущество всегда опасны для окружающих.
Мы снова очутились вдвоем, и в комнате наступила тишина. Я не любил этих перерывов, которые вечно устраивал Риссен. Не работа, не отдых, а так, неизвестно что.
— Я понимаю, о чем вы думаете, мой шеф, — сказал я наконец. — Вы думаете, что все это еще ничего не значит. Что я мог заранее подучить его. Ведь все эти высказывания, разумеется, компрометируют его, но криминала здесь нет. Ну что, угадал я?
— Нет, — отозвался Риссен, словно очнувшись, — нет, я так не думаю. Он, безусловно, говорил то, что у него на душе, но что он обычно скрывает. Я не сомневаюсь, что с начала до конца он говорил искренне, и стыд его тоже был вполне искренний.
И хоть такая доверчивость была мне на руку, в душе я все-таки рассердился. Это же просто недопустимое легкомыслие! Ведь № 135, у которого, как у всякого солдата в вашей Империи, с детских лет воспитывали строжайшее самообладание и выдержку, мог просто-напросто разыграть спектакль. Но я удержался от замечаний и только спросил:
— Может быть, вы разрешите продолжить?
Но этот странный человек, казалось, меня не слышал.
— Любопытное открытие, — сказал он задумчиво. — Как это вам пришло в голову?
— Я основывался на том, что было сделано до меня. Препарат, оказывающий подобное же действие, был получен еще пять дет назад, но он обладал сильной токсичностью. Все без исключения испытуемые после первого же раза оказывались в психиатрической лечебнице. В конце концов туда попало столько народу, что автору сделали строгое предупреждение, на том все дело и заглохло. Но мне удалось нейтрализовать ядовитые компоненты. Сказать по правде, я с нетерпением жду результатов проверки…
И как бы мимоходом я добавил:
— Я надеюсь, препарату будет дано название «каллокаин», по моей фамилии…
— Разумеется, разумеется, — равнодушно отозвался Риссен. — А вы представляете, какую большую роль может сыграть ваше открытие?
— Думаю, что да. Как говорится, где нужда велика, там и помощь близка. Вы же знаете, что суды завалены ложными показаниями. Не проходит буквально ни одного процесса, чтобы свидетели не противоречили друг другу; и, заметьте, дело тут не в ошибках или небрежностях, а в чем — я и сам не знаю.
— А разве так уж трудно… — тут Риссен постучал кончиками пальцев по столу, эта его манера всегда действовала мне на нервы, — разве так уж трудно понять, в чем тут дело? Позвольте задать вам вопрос — можете не отвечать, если не хотите: считаете ли вы, что лжесвидетельство всегда и при всех обстоятельствах зло?
— Конечно, нет, — ответил я раздраженно. — Нет, если того требуют интересы Империи. Но я имел в виду рядовые судебные процессы, где решаются мелкие житейские дела.
— Но вы только подумайте, — возразил Риссен с хитрым видом, — вы представьте себе: разве не в интересах Империи осудить негодяя, хотя он, может быть, и не совершал того, в чем его обвиняют? Разве не в интересах Империи осудить моего вредного, испорченного, глубоко несимпатичного недруга, даже если он и не нарушал закона? Он-то сам, обвиняемый, конечно, будет требовать детального расследования, но с какой стати столько возиться с какой-то отдельной личностью?..
Я не совсем понимал, куда он клонит, и на всякий случай поспешил нажать кнопку звонка, вызывая следующего испытуемого. Это оказалась женщина, и, делая ей укол, я сказал Риссену:
— Как бы то ни было, с этими лжесвидетельствами творятся черт знает что, и в большинстве случаев они вовсе не на пользу Империи. Но мое открытие разрешит эту проблему. Можно даже не проверять показания свидетелей, ведь сам преступник запросто сознается после укола. Все мы знаем, что такое допрос третьей степени… Только поймите меня правильно, я не собираюсь критиковать эти методы, ведь до последнего времени других не было, а преступников нужно разоблачать, и ни один человек с чистой совестью не станет их жалеть…
— Послушать вас, так ваша совесть ничем не запятнана, — сухо отозвался Риссен. — Боюсь, что это самообман. Мой опыт подсказывает мне, что ни один подданный старше сорока лет не может похвастаться чистой совестью. Ну, в юности другое дело, некоторые, может быть… Впрочем, вам ведь еще нет сорока?
— Еще нет, — ответил я, стараясь говорить как можно спокойнее. К счастью, я стоял в это время спиной к Риссену, так что мне не нужно было смотреть ему в лицо. Я был возмущен, и даже не выпадами против меня лично, а вообще его взглядами. Ничего себе картину он нарисовал — у всех подданных Империи зрелого возраста нечистая совесть! Я улавливал в его словах нападки на самые дорогие мне святыни.
Должно быть, по моему тону он понял, что зашел слишком далеко. Мы продолжали работать молча и лишь изредка обменивались замечаниями по ходу дела.
Остальных испытуемых, прошедших передо мной в тот день, я могу вспомнить лишь в самых общих чертах. Естественно, что первый запомнился мне ярче всего, но, нужно сказать, я так и не получил уверенности в том, что мой препарат всегда и во всех случаях действует достаточно эффективно. Может быть, я просто не мог целиком отдаться работе: чувство негодования по отношению к Риссену, отнимавшее у меня много душевных сил, мешало целиком сосредоточиться на эксперименте. Потому-то мне и не запомнились детали, и я постараюсь передать лишь общие впечатления.
До обеда мы, приняли семь человек, один никудышнее другого. После этого я почувствовал себя совершенно разбитым. С презрением и ужасом глядя на них, я спрашивал себя: неужели в Службе жертв-добровольцев собрались одни подонки? Нет, невероятно! Такую профессию мог выбрать лишь человек решительный, мужественный, готовый к самопожертвованию и бескорыстный. Я начисто отметал мысль о том, что это работа наложила на них такой отпечаток. Но так или иначе их внутренний мир производил весьма удручающее впечатление.
№ 135 был трусом и скрывал свою трусость. Но у него хоть было одно достоинство: через всю жизнь он стремился пронести память о давно прошедшем, великом и святом мгновении. Другие оказались гораздо хуже. От них я не слышал ничего, кроме жалоб — и не только на свою профессию, раны, болезни, вечный страх, то есть на все то, что они выбрали сами, но и на всякие пустяки — жесткие постели в Приюте, ухудшение питания (значит, они тоже это заметили!), небрежности, допускаемые врачами и сестрами. Может быть, и в их жизни некогда было великое мгновение, только сейчас они его прочно забыли. Думаю, что они не приложили таких усилий, как № 135, пытавшийся сохранить память о нем на всю жизнь. Да, сколь ни жалок был № 135, когда я получил возможность сравнить его с другими, он показался мне чуть ли не героем. У других подопытных, кроме того, оказались черты, которые вызвали у меня попросту отвращение и ужас, — непонятные чудачества, жуткие фантазии, безмерная, хотя, как видно, тщательно скрываемая распущенность. Среди испытуемых оказались и женатые, которые жили не в Приюте, а дома; ч смешно, и стыдно было выслушивать подробности их брачных отношений. Короче говоря, теперь мне ничего но стоило усомниться в достоинствах сотрудников Службы жертв-добровольцев, а то и всех вообще подданных Мировой Империи или человеческого рода в целом. И каждому из тех, кто проходил через наш кабинет, Риссен торжественно обещал, что все его признания будут сохраняться в строжайшей тайне. Меня при этом буквально передергивало.
