Квартира? При чем тут квартира? Я опешил и пропустил момент, когда надо было встать и уйти. Золушка цепко ухватил меня за локоть.
– Видите этих якобы гуляющих? – он перешел на свистящий шепот. – Это все маски, личины, подделка!
Я машинально кивнул, но собеседник вещал дальше на своей волне:
– Они здесь ради меня! Они охотятся за мной. Я, только я – предмет их сокровенных грез, их безудержного вожделения. Мне невозможно обрести покой нигде. Все взгляды на улице, в магазине, в метро обращаются на меня! И если я зайду в парламент, все отвернутся от спикера и президента. Я – Человек, Которого Хотят Все.
Мужчина сделал драматическую паузу. Я безуспешно пытался разжать его пальцы и высвободить руку.
– Увидев меня единожды, – проникновенно сказал Золушка, – люди становятся рабами желания видеть меня всегда. И многим недостаточно трансляции со скрытых камер моей квартиры. Назойливые обожатели караулят меня у подъезда, они ходят за мной по пятам и жадно лапают взглядами, ощупывают и домогаются.
Он картинным жестом сдернул с носа черные очки и заглянул мне в глаза.
– Вот вы, например…
Ну, знаете! Я изо всех сил ущипнул его за кисть руки, больно и с вывертом. Золушка ойкнул, но только усилил хватку и настойчиво продолжал:
– Хотя вы не такой, как все. Я ценю вашу многолетнюю верность мне и вашу уникальную скромность. Вы даже никогда не пытались заговорить со мной! Теперь я сам снизошел к вам. Можете признаться в том, как вы счастливы. Я разрешаю. Ну же!
У меня потемнело в глазах. Надо было сдержаться. Надо было. Ну, подумаешь, выслушать очередного маньяка, поддакивая ему, а когда он размякнет от внимания, освободиться и свалить. Что я, не умею? Еще как умею!
Я просто не стерпел на этот раз.
Они меня достали. Они все. А психопат в черном стал лишь последней каплей.
Ну, так я ему отплачу!
Свободной от хватки мужчины рукой я сам вцепился ему в отворот черного плаща.
– Ты мне не ерзай, виндюк кракнутый, – жарко выдохнул я в одутловатое лицо. – Следил за мной, да? Я тебя еще вчера хакнул. Щас все стравишь – явки, пароли, серваки…
Золушка резко побледнел, выпустил мой локоть и отпрянул. Черная ткань затрещала под моими стиснутыми пальцами. С мужчины слетела шляпа, обнажив неряшливую лысину.
– Й-я вас не знаю! – взвизгнул он. – Оставьте меня, пустите!
Но теперь уже я не хотел его отпускать. Боевое блаженное бешенство затопило мой слабый рассудок. Я изо всех сил встряхнул лысого, словно он был не человек, а манекен.
Золушка придушенно пискнул, пригнул голову и вдруг, дернувшись вперед, ловко саданул мне макушкой под подбородок. Лязгнули зубы, от боли в прикушенном языке у меня закрылись глаза и разжались руки. Когда глаза открылись, лысый уже скинул туфельки и удирал, сверкая босыми пятками. Развевающийся черный плащ смутно напомнил мне что-то из классического кино, но для экскурсов и аллюзий было не время.
В два прыжка я настиг врага и опрокинул наземь.
Адреналин пел в моей крови.
Я заломил лысому руки.
Он извернулся и оказался ко мне лицом.
О, сладкий восторг встречи с достойным противником!
Я надавил ему коленом на живот.
Он впился зубами мне в шею.
Мы ворочались на колючем гравии дорожки; над нами громко кричали люди и оглушительно лаял дог; а вдалеке уже слышался всепроникающий вой сирен. К нам спешила бригада службы социальной стабильности.
Доктор поднял на меня добрые усталые глаза. В них читалось бесконечное терпение и вселенская собачья печаль.
– Ну что, социально неадаптированный, – сказал он. – Какие у нас проблемы на этот раз?
Я его знал. То есть доктора. То есть я его знал по-настоящему, это не паранойя взыграла. И он меня знал, очень хорошо и очень давно. Лет двадцать назад мы учились в одном классе. Играли в одном дворе. Ходили на один каток. И жизнь тогда была совсем непохожей на нынешнюю.
В те далекие дни нас назвали бы друзьями. Но сейчас в списке утвержденных Конституцией и одобренных к использованию патологий дружба не значилась.
Я поерзал на стуле. Как всегда, после уколов жутко чесалась задница. А свежевыбритые для мнемошлема виски свербели от жирной фуллконтактерной мази.
– Жора, – жалобно попросил я, – давай по-человечески, без этих ваших профессиональных закидонов.
Доктор сморщился.
– Не могу, Вадим, – сказал он. – Я ведь тоже скорректированный. У меня служебная этика в предпрограмме.
– А ты кольнись, – посоветовал я. – А потом мнемонись. Поговорим хоть раз нормально, без программ.
– Социально неадаптированный, – сурово сказал доктор. – Вы в курсе, что предлагаете мне совершить служебный проступок?
– Проступок – не преступление, – пробормотал я. – Плохо мне, Жорка. Даже хуже, чем плохо. Честно говоря, мне полная икебана.
Доктор вздохнул. Поднялся со стула, обошел стол, закрыл изнутри дверь на ключ, а ключ оставил в замке.
– Подожди немного, – попросил он.
Я встал, подошел к окну и стал через зарешеченное окно смотреть на больничный двор. А потом перевел взгляд на синее-синее небо, которое начинало уже по-вечернему темнеть, обретая особенную глубину красок. Вот так, укололи раз, укололи другой – и день прошел незаметно… Впрочем, какая разница? Утро вечера не лучше. Так я стоял, слушал, как Жорка за моей спиной возится с мнемошлемом, и ни о чем не думал.
– Кофе будешь? – спросил Жорка через какое-то время.
– Буду, – я обернулся. – А выпить нет?
– Вчера все допили.
Жора поднял на меня взгляд. Глаза у него по-прежнему были добрые и усталые, и терпения в них не убавилось. Только прибавилось тоски.
Он сочувствовал мне под психокоррекцией. И теперь, когда коррекция была снята, он по-прежнему сочувствовал мне. И не потому, что знал с детства. Надо полагать, он сочувствовал каждому из своих пациентов.
Мой школьный друг был врачом милостью божьей и очень хорошим психопатологом. Стыдно сказать, в этот миг я ему позавидовал. Потому что у него было прекрасное место в нашем новом мире. В отличие от меня.
– Ну что с тобой делать, Вадик?
Пока я изучал Жорку, он, судя по всему, изучал меня. Нет, все-таки психиатр – это диагноз.
– Не знаю, – сказал я. – Не могу я так. Сил моих больше нет. Какой-то я агрессивный стал, выше заданных параметров. И каждую ночь Валерия снится. Такой снится, как была, когда мы только-только с ней поженились. Помнишь, какие мы были влюбленные? А теперь меня сны-воспоминания изводят, и никакая амнезия их не берет! И ведь наяву я прекрасно помню, что она уже много лет как мужчина, а засну – и вижу ее как тогда, в летнем платьице…
Тут у меня перехватило горло, и несколько минут мы молчали.