Почему адрес написан от руки? Карутти ведь из тех, кто предпочитает машинку. Наверное, потому, что он писал его не дома и не на работе, а где-нибудь еще, например в почтовом отделении.
— Прелестно, — сказал я вслух сам себе. — Фантастические дедуктивные способности.
Почему адрес написан не на конверте, а на наклеенном листке? Может быть, потому, что адрес на конверте был написан неправильно? Здесь, сказал я себе, нужен эксперимент.
Я взял конверт, подержал его на пару и осторожно отклеил бумажный прямоугольничек. Под ним, выведенный четкими буквами, был совершенно другой адрес: «Мистеру Генри Р.Камински, 141, Кеннеди-стрит, Ньюпорт».
Ньюпорт — это не очень симпатичный городок милях в сорока от Риверглейда. Не ОП и не джунгли. Нечто среднее. Так. Хорошо. Будем рассуждать логично. Сначала Карутти решает написать некоему Генри Р.Камински. Прекрасно. Затем почему-то решает не писать Генри Р.Камински, а послать письмо мистеру Клиффорду Марквуду, то есть мне. Другого конверта либо нет, либо Фрэнк решает сэкономить. Очень логично, за исключением того, что все это в высшей степени не похоже на Фрэнка Карутти, человека предсказуемого и с ярко выраженным чувством порядка. Кроме того, я ведь уже решил, что он писал из почтового отделения… Бог с ним, с письмом. Сегодня среда. Через два дня Карутти сам объяснит мне, зачем я ему понадобился, что это за важное дело и почему он решил экономить на конвертах.
В пятницу Фрэнк Карутти не приехал, не появился он и в субботу. «Это важно. Это очень и очень важно». Странные слова…
Конечно, проще всего было бы забыть и письмо и Карутти, тем более что за два года, что мы не виделись, я вряд ли вспомнил хоть раз о нем.
Я так и сделал. Забудь об этом письме, сказал я себе. У тебя есть более важные дела: например, нужно наладить отношения с пауком Джимми и заменить реле ворот в гараже. Но к пауку я не пошел. Не к лицу мне, гомо более или менее сапиенс, унижаться перед каким-то паршивым жирным крестовиком. Ну, а реле… Согласитесь, когда собираешься сменить реле уже полгода, причем говоришь себе ежедневно, что сделаешь это завтра, взять прямо так и действительно сменить его было бы поступком легкомысленным и даже непристойным… Неисправное реле и твердое намерение починить его уже превратились в традицию, в нечто постоянное, а такие вещи в наш зыбкий, неустойчивый век нужно ценить. Да и по возрасту мне пора уже быть консерватором, хранителем традиций и противником радикальных поползновений, как, например, починка реле.
Итак, я настолько старательно пытался забыть о письме Карутти, что оно не шло у меня из головы. Короче говоря, около полудня в воскресенье я уже ехал не только по Ньюпорту, но даже по Кеннеди-стрит. Дом номер 141 оказался маленьким и печальным кафе с таким же хозяином.
— Порцию сосисок и стакан апельсинового сока, — сказал я, усаживаясь за столик, покрытый пластиком.
Кафе было пустым, и сосиски появились довольно быстро. Они выглядели такими же печальными, как и их хозяин. Очевидно, они, как и он, ничего в жизни не добились и примирились с поражением.
— Спасибо, мистер Камински, — сказал я. — Вы ведь мистер Камински?
Я никогда не видел, чтобы человек бледнел так быстро.
— Боже, — простонал он каким-то жалким театральным голосом, — боже, когда кончатся эти муки? — При этом он смотрел на меня с ненавистью, а его маленькие кулачки судорожно сжимались и разжимались. — Что вам от меня нужно?
— Простите, — сказал я. — Я и подумать не мог, что имя Камински вызовет у вас…
— Что вам от меня нужно? Ведь я уже позавчера… — Он вдруг замолчал и еще раз с ненавистью посмотрел на меня. Чувство это было таким концентрированным, что на мне начала тлеть одежда.
— Что позавчера? — спросил я.
— Спросите ваших дружков, — буркнул хозяин и с проворством испуганной ящерицы юркнул за стойку.
— Я вас не понимаю, — пожал я плечами, — во-первых, у меня нет дружков (так-то ты предаешь своего друга, паука Джимми, не преминул я подколоть себя), а во-вторых, я даже не знал бы, о чем спрашивать…
— А вы не… вместе?
— Нет.
— А почему же вы опять мучаете меня этой идиотской фамилией, которую я слышу в первый раз в жизни?
Маленький человечек уже не испепелял меня ненавистью. Он вздохнул тяжело и безнадежно, как вздыхают коровы и семейные люди за пятьдесят.
— Вы думаете, я знаю? — спросил его я в свою очередь.
— Сумасшедший мир, безумный мир, дурацкий мир… Сначала приходят два типа и пытаются меня уговорить, что я Генри Р.Камински и что я получил якобы письмо от некоего Карутти. Я отвечаю, что за пятьдесят четыре года я ни одного дня не был Генри Р.Камински. Тогда мне показывают большой кусок мяса с костями, который при ближайшем рассмотрении оказывается кулаком, и говорят, чтобы я не острил. Хорошо, я говорю, я не буду острить, но все-таки я не Генри Р.Камински, никогда не знал Генри Р.Камински и, даст бог, умру, так с ним и не познакомившись. Никакого письма я не получал. Ну хорошо, мне тут же дают по шее, но довольно деликатно, так, что я даже не упал, и спрашивают, не знаю ли я в таком случае некоего Фрэнка Карутти. Я отвечаю, что нет. Мне говорят, что если я пытаюсь хитрить с ними, то играю даже не с огнем, а со своей жизнью. Мне вежливо дают еще раз по шее, и джентльмены уходят. А сегодня вы все начинаете снова.
— Но я же по шее вам не давал, — обиженно сказал я.
Я даже почувствовал нечто вроде гордости. Я оказался на высоте — я не дал человеку по шее. Это уже много, и мне хотелось видеть благодарность за заслуги. Несостоявшийся Генри Р. Камински в принципе, похоже, разделял мою точку зрения.
— Это верно, большое спасибо! — неохотно согласился он. Он подумал немножко и сказал: — Послушайте, а кто хоть это такие — Генри Р. Камински и Фрэнк Карутти?
— Я ведь как раз об этом и хотел вас спросить…
— Сумасшедший мир, безумный мир, дурацкий мир… С вас два сорок.
Я расплатился и вышел из кафе. В голове у меня прыгали и скакали какие-то жалкие обрывки мыслей. Я подумал, что, если посижу несколько минут спокойно, может быть, и они последуют моему примеру. Я нашел свободную скамейку на крохотном пропыленном сквере и стал наблюдать, как неопределенного пола младенец пытается насыпать земли в свою коляску, около которой он стоял, а его мать мешает ему. С видом решительным, я бы даже сказал — маниакальным, он, сидя на корточках, набирал полный совок жалкой городской земли, медленно поднимался и осторожно нес его к облупленной голубой коляске на высоких тонких колесах. Привычным жестом мать выкручивала ему руку, высыпая содержимое совка, и он, не плача и не протестуя, снова опускался на корточки.
