– Извините, строго запрещено.
– Понял, – сказал он и закрыл крышку.
Хотя, что конкретно он понял, я не знал. Я держал пластинку, уставившись на изображение ковбоя – по шляпе ясно, – стоящего возле машины с гитарой в руке.
– С вами все в порядке?
– Думаю, да, – ответил я. Сунул пластинку в сумку. – Конечно.
– Мне показалось, вы сейчас расплачетесь.
– Просто тяжелый день, – объяснил я, хотя еще не пробило и двух часов.
Вытер глаза и с удивлением почувствовал слезы на тыльной стороне руки.
– Пока, Хэнк, – сказал он.
– А?
– Хэнк Вильямс, – пояснил лысый. – Один из великих. Бессмертный.
– Именем закона я вынужден вам напомнить, что Бессмертных не существует, – заметил я. – Такое предположение комиссия опровергла на основании…
– Просто фигура речи, – оборвал он меня. – Ничего личного, понимаете?
Собака намеревалась проводить меня, но я отослал ее в гараж. И пошел прогуляться вокруг озера. Я не мог выкинуть из головы картинку. Она напоминала мне песню. Она почти, но не совсем, крутилась у меня в голове.
Да еще и имя, Хэнк. Мое имя. Хоть я никогда и не пользовался им. По словам мамы, его дал мне отец.
Слишком много старья.
Все понимали это, однако никто не знал, что делать.
Решение, или Право Уничтожения, как его назвали позже, когда оно стало официальной политикой государства, пришло с грохотом, в прямом смысле этого слова. Пятого апреля 20.. года в четыре сорок утра небольшой взрыв, сопровождающийся сильным пожаром, прогремел в музее Дорсэ в Париже. К тому времени как огонь погасили, четыре шедевра импрессионизма погибли, включая картину Моне. Пламя вызвало маленькое зажигательное устройство с таймером.
В заявлении, отправленном по электронной почте в офисы «Пари Матч» и «Интернешнл Геральд Трибьюн», говорилось, что ответственность за взрыв берут на себя некие «устранители». Так называемое «Интернациональное собрание деятелей искусства», используя потрясающе вульгарную в то время образность, сравнивало западную культуру с человеческим телом и вопрошало, что случится, если оно будет только потреблять и никогда не испражняться.
Интернациональная природа движения стала ясна на следующей неделе, когда две бомбы одновременно взорвались в лондонской галерее Тейт и мадридском Прадо. В Тейт огонь свирепствовал особо, повредив две работы Тернера и уничтожив Констебля. В Прадо замысел террористов сорвался. Музеи по всей Европе ответили на взрывы заменой оригиналов голографическими репродукциями и трехмерными копиями, ускорив процесс, который уже зарождался в ответ на ухудшение условий, вызванное атмосферным загрязнением.
«Век цифровой репродукции заставляет отмирать оригиналы, – сказал куратор берлинской галереи Хаверштаттер. – Они будут предоставлены на изучение квалифицированным академикам».
Охрану усилили, а посещение музеев увеличилось. Выходит, уничтожая великие произведения искусства, устранители напомнили людям об их ценности. Поврежденные работы пользовались успехом на специальной выездной выставке «Ответ искусства вандалам». Реконструкции уничтоженных картин одновременно выставили для побивающих все рекорды толп зрителей в Токио, Лондоне, Нью-Йорке и Ванкувере. Поздним летом, через два месяца после террористических актов, всем уже казалось, что устранители – всего лишь новые чудаки, которые регулярно вызывают потрясения в мире искусства, а кризис миновал.
Утверждение ошибочное по обоим пунктам.
Вернувшись домой, я нашел Гомер в прежнем состоянии. Подогрел в микроволновке ее ужин вместе со своим, но она отказалась есть. Мы с Гомер живем вместе уже девять лет, с тех пор, как умерла мама. Я знал от матери, что отец (которого она с горечью называла «Вечный Жид») дал мне имя в честь знаменитого певца в стиле «кантри», однако с тех пор как мы перебрались из Теннеси в Нью-Йорк вскоре после отъезда моего отца, я никогда не увлекался музыкой. Никогда не пользовался своим настоящим именем. И совершенно забыл о нем – пока не увидел картинку.
Той ночью, прежде чем лечь в постель, я вынул пластинку из сумки (хотя теоретически нам запрещено так поступать) и рассмотрел картинку на альбоме. Данте бы заворчал, увидев Хэнка Вильямса. Он походил на итальянца, как тот певец, Синатра, чье удаление наделало много шума пару лет назад. Если не обращать внимания на шляпу. Я знал, что сегодняшней ночью увижу сон о Западе. Прислонил обложку пластинки к стене в футе от кровати, и почти, но не совсем, услышал музыку. Отдаленный, одинокий звук.
Следующим утром мне снова пришлось будить Гомер. Она казалась очень медлительной, поэтому вместо того, чтобы выгулять ее сразу после завтрака, я загрузил в «Мастера медицины» свой код доступа к Организации профилактики здоровья, описал симптомы («мне пришлось будить ее») и получил свой номер очереди.
Тем утром мне предстояло только одно изъятие, поэтому я взял Гомер с собой. Обычно я так не поступал – но она казалась такой грустной! Адрес – Сансет-Вью на южном побережье Грейт-Киллс, в тени пика. Я оставил Гомер в лектро и пошел звонить.
Открыла маленькая старенькая леди в очках. У нее завалялась пара бумажных книг Гришама и фильм «Песчаная галька». Я дал за фильм 150 и объяснил, что бумажные книги, опубликованные после 20.. года, не получают бонуса. Старушка расстроилась. Три сотни – слишком много для стариков, которым бесплатно достается все, кроме машин.
– Почему не книги? Гришама стерли, я знаю. Сиделка проверяла для меня сайт БИИ.
– Его действительно удалили, – согласился я, проверяя комп и перестраиваясь на свой самый успокаивающий метод информирования.
Информирование населения не столько услуга, сколько способ охлаждения страстей. Что-то вроде обходной дороги вокруг гнева, который вы иногда можете вызвать как официальное лицо, особенно когда в дело вовлечены деньги.
– Книги Гришама удалили из банка данных Библиотеки Конгресса. А значит, их больше не могут загрузить индивидуумы или группы читателей. Оставшиеся бумажные книги изъяли из всех районных библиотек. Но бумажные книги, вышедшие в последнее время, напечатаны на насыщенной кислотой бумаге. Они разложатся сами собой. – Я взял одну и потряс. – Специальное приспособление. Видите, как с них сыплется, со страниц?
Старушка нахмурилась и отвернулась. Библиофил она, что ли, или просто беспокоится за свой ковер? Порошок казался желтым на ее вытертом, необъяснимого цвета напольном покрытии. Потом я посмотрел на ее ладони, руки и понял. Она считала, что разложение не имеет отношения к молодости. Книгам примерно лет двадцать. Ей наверняка в четыре раза больше.
