Александру Сергеевичу вдруг стало как-то не по себе. Детский страх охватил его. От аппарата веяло чем-то потусторонним, а Пушкин был суеверен. Но Войныч почти силой подвел его к раструбу тыквы и сказал: “Чего, добрый молодец, робеешь? Читай!” - “А что читать?” - как ребенок, спросил Пушкин. “Что-нибудь короткое”, - сказал Нащокин.
Голос Пушкина при первых словах трудно было узнать.
Но постепенно музыка стиха захватила его, голос окреп и стал звонким. Это был отрывок из “Евгения Онегина”, где герой повторяет тот путь по Тверской, по которому совсем еще недавно проехал и Пушкин. “Как часто в горестной разлуке, в моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе! Москва… как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!” И вместе с последними словами глубокий вздох потряс Пушкина. А сам себе он сказал: “Молодец! Не только Дмитриев о Москве сказать хорошо смог”. И отошел от стола.
Тирони перестал крутить ручку барабана, сдвинул острие и снова начал поворачивать барабан. Сначала посторонние хрипы и шумы делали голос совсем неслышным. Но потом голос сумел прорваться через эти преграды, и в комнате вновь зазвучал голос Пушкина. А Пушкин слушал его и не узнавал.
Ничего похожего на его голос не было в этих, как казалось ему, глуховатых звучаниях. Он посмотрел на Нащокина. Но тот ответил ему сияющей улыбкой. “Как две капли воды похож на твой. Если глаза закрыть, то можно подумать, что это ты стихи читаешь! - сказал Нащокин, когда прозвучала последняя строка стиха. - Я эту штуку у Тирони купил. Тысячу ему отвалил. Теперь вся Москва ахнет, когда я ей голос Пушкина из тыквы выпускать буду. Вот завтра моей жене сюрприз преподнесем. То-то удивлена будет. А Тирони еще построить обещает. Я уже ему для тебя заказал. А больше никому. У меня в Москве, а у тебя в Петербурге. И все!”
* * *
Потом пили чай. Тирони ушел, благодаря и кланяясь. Перед сном Пушкин долго думал о сюрпризе Нащокина. Взял лист бумаги и написал на нем для памяти: “Тирони. 19 мая 1836. У Нащокина. Тыква и барабан. Читал из “Евгения Онегина” кусок про Москву”, - и положил листок в книгу Глинки там, где романтические руины открывали вид на Кремль. И долго не мог уснуть. Завтра в дорогу, в Петербург. И привычные “петербургские” мысли захватили его, вытесняя Тирони, сохраненный голос и удивление перед случившимся. Вспомнил, что на прощальном ужине пролил на скатерть масло. А Нащокин пожурил его: “Эдакий неловкий! За что ни возьмешь, все роняешь”. А Пушкин ответил ему, поддавшись какому-то мрачному предчувствию: “Ну, я на свою голову… ничего…” Вера Александровна посмотрела на него с испугом. И никто еще не знал, что свидеться им больше не придется.
* * *
Пушкин спешил. И, видимо, из-за этого оставил у Нащокина много вещей. Павел Войнович аккуратно сложил их до следующего приезда друга. Книга Глинки также была забыта.
Взлеты и падения, уготовленные нам судьбой, не знает заранее никто. Пушкина через год не стало. Тирони исчез и никогда больше не появлялся. А когда Нащокин хотел однажды послушать голос ушедшего из жизни друга, то что-то сломалось в хитроумном изобретении итальянца. Острие только порвало часть оловянного листа, не воспроизведя ни звука. И ящик был задвинут сначала в угол кабинета, потом отнесен в кладовку.
И Нащокин уже почти никогда не вспоминал о нем. Тяжелые дни пришли для него и его семейства. Частые переезды, при которых новые квартиры становились все меньше и хуже, а количество вещей все время уменьшалось, свидетельствовали о том, что достаток уходит, долги растут и новая жизнь так не похожа на прежнюю. В конце 1854 года Войныч скончался. Еще раньше его знаменитый домик и другие редкости были проданы за долги. Ушли к антикварам и многие книги, а среди них и путеводитель по Москве Сергея Глинки, когда-то забытый Пушкиным на ночном столике у Старого Пимена. Судьба плела свою хитроумную сеть, узоры которой были известны только ей.
Электричка тронулась. “Следующая станция Лось”, - послышалось из динамика. Многие пассажиры невольно посмотрели на динамик. К радио в электричках пока еще только привыкали. Борис Сергеевич Дмитриев встал и стал протискиваться к выходу. Пора было выходить. Около дверей он еще раз посмотрел на адрес, написанный на клочке бумаги. Электричка остановилась, Дмитриев открыл дверь, спустился по ступенькам вниз и спрыгнул с последней ступени на невысокую деревянную платформу. “Как пройти на Пушкинскую?” - спросил он молодого паренька, оказавшегося рядом. Получив разъясненид, Дмитриев быстро зашагал в нужном направлении. Охотничье чутье, знакомое всем настоящим коллекционерам, подсказывало ему, что поездка будет удачной. Дмитриев работал более тридцати лет научным сотрудником политехнического музея. И все это время он проводил в поисках новых экспонатов.
Большинство коллекционеров рыскает в поисках картин и старых монет, фарфоровых статуэток и почтовых марок. Дмитриев искал старые автомобили, станки, вышедшие из употребления приборы. Все, что отжило свой короткий век в быстро изменяющейся технике и было достойно музея, интересовало Дмитриева. А его личные интересы и привязанности группировались около точных измерительных приборов, арифмометров, кассовых аппаратов, приборов для связи и радиоприборов. Еще до начала мировой войны, когда музей назывался “Московский музей прикладных знаний”, Дмитриев создал специальный отдел прикладной физики. И гордился тем, что все технические новинки всегда попадали в этот отдел почти немедленно. И как быстро (за несколько лет!) они становились музейными экспонатами, становились устаревшими и ненужными вне стен музея.
В последние годы Дмитриев выработал специальную тактику поисков. Он составил картотеку всех бывших фабрикантов и заводчиков, антикваров и комиссионеров. Через адресный стол он узнал адреса всех их ныне живущих наследников и постепенно обходил их, знакомился, наводил разговоры на тему о своей страсти. И, наконец, интересовался, не осталось ли гденибудь в кладовке, подвале или на чердаке интересующих его вещей. Как правило, посещение оказывалось безрезультатным.
Но иногда бывали настоящие удачи, и Дмитриев твердо придерживался придуманной им тактики поиска. Сегодня он шел к родственникам Фридриха Викентьевича Веркмейстера, державшего до революции известный магазин “Старинные вещи” в тогдашнем Леонтьевском переулке.
Нужный дом оказался небольшим частным владением за глухим забором, с подгнившими досками и столбами, что превратило некогда прямую линию ограждения в прихотливо изгибающуюся границу. Калитка висела на одной петле. Дом явно осел на один бок. Все свидетельствовало об отсутствии крепкой мужской руки. В этом доме доживала в одиночестве единственная дочь хозяина давно исчезнувшего магазина Эльза Фридриховна.
