Старый бревенчатый домишко стоял в стороне у поселка, у самого леса. Из-под позеленевшей дощатой крыши, как из-под нахлобученной шапки, выглядывали маленькие, словно прищуренные окошечки. Перед окошками буйно росла корявая растрепанная черемуха.
При некотором воображении можно было представить, что именно в таком домишке могла жить Баба Яга. Или Кащей Бессмертный. А может быть, и Соловей-разбой-пик. Хотя Кащей Бессмертный жил во дворце, а Соловей-разбойник в дупле старого дуба и, следовательно, был не сибирского происхождения.
Домишко принадлежал к миру легенд. Но и я, в свою очередь, был легендой для того мира. На мне костюм из синтетики, – Кащей Бессмертный не смог бы купить его ни за какие свои сокровища. Мой алюминиевый бидончик для Бабы Яги оказался бы большим чудом, нежели для меня ее летающая ступа. Я разглядывал домишко, который, казалось, не мог существовать в мире, где есть полупроводники, атомные станции, телевизоры, и ощущал какое-то непонятное беспокойство.
Алюминиевый бидончик в руках, наконец, вернул меня к ощущению реального – я же пришел за молоком. Я подошел к калитке, толкнул ее. Она не открылась.
Я постучал. Мне никто не ответил.
На калитке не было ни ручки, ни какого-либо затвора. Из дырочки в доске торчал засаленный кончик ремешка. Я потянул за него неуверенно. Что-то лязгнуло, калитка приоткрылась.
Я шагнул в ограду и остановился.
Под навесом возле крыльца, которое вело к дверям домика, стояла здоровенная корова, белая с рыжими пятнами. Пережевывая жвачку, она смотрела в мою сторону, наклонив вперед большие лирообразные рога.
Рога были отличные, с черными острыми концами. Я попятился за калитку.
Корова перестала жевать и миролюбиво качнула головой, как бы приглашая меня войти. Я никогда не имел дела с коровами; за последние двадцать лет встречался с ними только на экранах телевизора и кино. Однако некоторые сцены из жизни испанских тореро мне запомнились, правда, там действовали быки, а не коровы. Но кто их знает…
Подойти к крыльцу я не решился и сказал громко:
– Хозяева дома?
В доме было тихо. Корова странно замотала головой, как бы отгоняя мух.
– Есть кто-нибудь?
Корова опять покачала головой. Я пригляделся к пей.
– Значит, хозяина дома нет?
Корова утвердительно мыкнула коротко что-то вроде: «нну!».
Мне уже не трудно было вообразить, что она сказала «нет». Я хотел было спросить, где же ее хозяин, но тут до меня наконец дошло, что я веду себя по-идиотски.
– Так-так… – пробормотал я. – Значит, нет…
– Н-ну! Н-ну! – подтвердила корова.
Я выскользнул в ворота, захлопнул за собой калитку. Некоторое время отупело разглядывал кончик ремешка, торчавший из дырочки в доске. Потом машинально приподнял крышку бидончика, ожидая увидеть там молоко: окаянная корова вышибла меня из проторенной колеи реального восприятия окружающего. Мне захотелось открыть калитку и заглянуть в ограду.
Может быть, коровы там и не было?..
Тут я услышал тяжелые размеренные шаги. Они приблизились к калитке. Затем до меня донесся глубокий шумный вздох. Я переложил проволочную дужку бидона из одной руки в другую, достал платок и вытер вспотевшую ладонь.
И тут услышал свое имя.
Я вздрогнул.
Уставился на калитку. Повернулся резко… и уперся взглядом в Ненашева.
Пожалуй, было бы менее удивительным встретить здесь Кащея Бессмертного – о нем я хоть думал только что.
Я молча разглядывал Ненашева: зеленые насмешливые глаза, неправильный рот, нос чуть приплюснутый – в молодости Ненашев занимался боксом, спутать его лицо с другим было невозможно, оно запоминалось сразу и навечно.
Одет он был в вельветовый пиджак, мятые брюки. В руках держал сетку с двумя булками хлеба, черного ржаного хлеба из ларька.
– Ты что, ты меня не узнаешь? – спросил он.
Уверен, нам никогда не удастся так запрограммировать думающую машину, чтобы она сравнялась с человеческим мозгом по способности обобщать столько далеких по смыслу явлений и ассоциаций. Эта странная корова, присутствие Ненашева, его последнее увлечение нейрофизикой – все это мгновенно суммировалось в аналитической цени моего мозга. Догадка родилась, перевести ее в связную мысль было только вопросом времени…
– Аркадий? – сказал я.
Он опустил сетку с хлебом прямо па землю, обнял меня. Ответить ему тем же мне помешал бидон.
– Ты ко мне? – спросил Ненашев и увидел бидончик. – Заходил?
Сетка с хлебом лежала у его ног, я поднял ее.
– Хлеб бросил…
– Ничего, это Машке, – он взял у меня сетку, шагнул к воротам. – Проходи!
Корова встретила нас у калитки. Она подняла морду и улыбнулась Ненашеву. Именно улыбнулась – выражение ее глаз было таковым. И улыбка не показалась мне ни уродливой, ни карикатурной… Вспомните, как у Тургенева улыбаются собаки…
– Машка, – сказал Ненашев. – Познакомься. Это мой друг.
Машка взглянула на меня приветливо и сказала свое «Н-ну!», что могло означать: «Очень приятно, мы уже встречались!»
Ненашев так ее и понял.
– Вы уже разговаривали?
Я сделал неопределенный жест. Машка утвердительно качнула головой. Потом сильно раздула ноздри, втянула воздух и подвинулась к сумке с хлебом. Ненашев отломил горбушку, Машка ловко захватила ее языком и зажевала, причмокивая. Ненашев пошлепал ее… я не знаю, как это называется у коровы, у человека это щека. Потом он почесал у нее под челюстью. Машка перестала жевать, вытянула шею и блаженно зажмурилась.
– Любит, подлая!
Он легонько щелкнул Машку по носу и тут же вытер руку о штаны.
– Как она тебе нравится? – и добавил тихо: – Говори по-английски, она не поймет.
Я не знал, что ответить и по-английски. Я уже нашел словесное определение своей догадки, только не мог ему поверить. Машка перестала жевать, в ее глазах появилось выражение задумчивости, она переступила задними йогами…
– Машка!.. – выразительно произнес Ненашев.
Он усмехнулся. Машка зажмурилась – мне хочется сказать: сконфузилась – и побрела куда-то за загородку.
Ненашев поглядел на меня, расхохотался весело и похлопал по плечу.
– Догадываешься?.. Пойдем присядем на крыльце, расскажу.
Я вернулся от Ненашева поздно вечером.
Липе сказал, что молоко будем брать в другом месте. Конечно, я не объяснил причины, и мое решение могло показаться странным. Но Липа, вероятно, подумала, что я слишком хорошо отметил встречу с приятелем – в ее понятии странные поступки могли делать только пьяные люди, – она не стала меня расспрашивать.
Ночью я долго не мог уснуть. Лежал и думал о Машке, и о Ненашеве, и о его открытии, дьявольски остроумном… и опасном, как изобретение пороха.
