— Ты анестезиолог расставаний, — сказала ему как-то одна прелестная и, заметим, афористичная особа.
И он принял на вооружение удачный термин и при случае употреблял его — не в оправдание собственной тактики, упаси Боже, но в утверждении оной.
Впрочем, Истомин подозревал, что кое-какая боль терзает кое-каких его подружек, но даже не позволял себе думать об этом. Он, напомним, — анестезиолог. Терапия и психоневрология — не его области.
У поворота на Абрамцево ему проголосовали. Высокая шатенка взмахнула рукой, внезапный порыв слабого до умеренного швырнул ей на лицо длинные прямые волосы, и Истомину показалось…
Да ни черта ему не показалось, не могло показаться! Он включил правую мигалку, легонько прижал тормоз и скатился на обочину. Перегнулся через сиденье, открыл пассажирскую дверцу, сказал:
— Я прямо.
— Я тоже, — сказала длинноволоска и по-хозяйски уселась рядом, умостила в ногах синюю спортивную сумку с ковбойской надписью «Родео» на боку, отбросила назад легкие волосы. — Привет.
— Привет, Анюта, — сказал Истомин, ничуть не удивляясь тому странноватому факту, что его первая — бывшая — жена ловит попутные машины у поворота на Абрамцево. — Ты, собственно, куда?
— Я, собственно, туда, — сказала Анюта. — А ты куда?
— И я туда, — сказал Истомин.
— Значит, нам опять по пути, — сказала Анюта.
Но Истомин счел необходимым уточнить:
— Временно.
Свою первую жену Анюту он не видел годков эдак шестнадцать, а то и больше, — словом, с тех пор, как их спонтанный молодежный брак захирел и угас, не просуществовав и пары лет. Анюта где-то безвестно инженерила, и никаких сведений о ней Истомин не искал.
А ведь было: дворец на Грибоедова, марш Мендельсона, вспышки блицев, ликующие родственники, ананасы в шампанском и мороженое из сирени…
Любопытно все же: как она сейчас выглядит, Анюта его полузабытая?..
А вот как она и выглядит: фирмовые джинсики, синие кроссовки «Адидас», тонкий свитерок, скрывающий всякое присутствие груди, а вот лицо уже тронуто временем, вот уже морщинки от глаз побежали, вот уже шея над свитерком неважно выглядит — измято, хотя глаза, макияж, руки, фигурка — все тип-топ, все на среднестатистическом уровне, все оптимально.
Опять-таки любопытно: а сколько ей сейчас лет? Тридцать семь, кажется, она на три года моложе его самого…
— Как ты живешь, Истомин? — спросила Анюта.
— Я живу разнообразно, но в целом хорошо, — ответил Истомин. — А ты как?
— Поговорим сначала о тебе.
— С чего бы мне такое преимущество? — раскокетничался Истомин, покачивая рулем, поигрывая брелоком для ключей, поглаживая рукоятку переключателя скоростей, вставляя в магнитофон кассету.
И тотчас же от заднего стекла, из стереоколонок сладким, почти детским голосом тихонько запел о любви заокеанский шоколадный кумир молодежи, чья слава, говорят, понемногу затмевает некогда вселенскую славу знаменитых английских «жуков».
— Когда это ты отказывался от преимуществ? — удивилась Анюта. — Что-то не припомню…
— Ты меня не видела сто лет. Я изменился, повзрослел сначала и постарел потом. Я непрерывно отказываюсь от лишних преимуществ, я не ищу их, я скромен в быту.
— Ты, может, и постарел, — грустно сказала Анюта, — но совсем не изменился. Как был ерником, так и остался им. Что это, Истомин? Защитная реакция?.. Но от кого тебе защищаться, Истомин? От меня? От меня» не надо защищаться. Меня же нет. Я миф, фантом, облако в джинсах. Будь самим собой, Истомин, пока нам по пути.
— Временно, — опять уточнил Истомин.
— А я и не посягаю на вечность. Я сойду, когда буду не нужна тебе.
— Разве ты нужна мне? — раздражаясь и поэтому грубо спросил Истомин.
— Иначе ты бы меня не посадил в машину.
— Я тебя посадил потому, что ты голосовала.
— А я голосовала, потому что ты хотел меня посадить… Пустой разговор, Истомин, сказка про попа и собаку. Не будем терять времени, скоро Загорск, а у меня еще расчетов куча.
И вправду, краем глаза заметил Истомин, мимо мелькнул указатель поворота к населенному пункту Радонеж.
— Каких расчетов? — поинтересовался Истомин.
— По проекту. Моей группе через месяц сдавать проект, заказчик торопит, Болдырев больной, Чижова опять в декрет ушла, работать не с кем, кручусь, как заведенная…
— Куда же ты едешь?.. Сидела бы, считала.
— Я никуда не еду, Истомин, пойми ты наконец и говори быстрее, что тебя мучает?
— Ничего меня не мучает. С чего ты взяла?
— Хорошо, я буду задавать конкретные вопросы. Ты вежливый человек, Истомин, ты ответишь женщине.
— Спрашивай, женщина, — усмехнулся Истомин, почему-то поддаваясь ее напору, вступая в какую-то придуманную ею игру, в эту, конечно же, абсолютно не нужную Истомину игру, но…
Ах, это осторожное «но»! Все сверхразумные аргументы легко подвергнуть сомнению, если в конце любого утверждающего предложения (или утвердительного? — автор забыл, как правильно…) поставить не точку, а запятую и следом — «но». Вот так: курить, естественно, вредно, но… Или: бег трусцой укрепляет здоровье, но… И так далее, продолжайте сами.
— Ты женат?
— Разумеется. Четырнадцать лет уже. Сыну — тринадцать.
— Ты спокоен дома? Заметь, я не спрашиваю — счастлив, я спрашиваю — спокоен…
— Странный термин…
Истомин подумал, впрочем, что не такой уж и странный. Скорее, точный. Счастье — понятие расплывчатое, строгого определения ему не существует. Как в философии: абстрактная категория… Кстати, вот и определение: счастье — это покой… Покой нам только снится… Банальная фраза эта, давным-давно украденная у Блока, почему-то на секунду расстроила Истомина, и что-то уже кольнуло в левой стороне груди — не сердце, нет, а будто электрической иголочкой кто-то притронулся… Спокоен?.. Нет, конечно! Скорее наоборот: он непонятно почему напряжен, словно ждет откуда-то подвоха, удара, каверзы какой-нибудь… Примеры? Да мильон! Иной раз намеренно не хочет заглянуть в дневник к сыну. А вдруг там двойка?.. Придется что-то говорить, раздражаться, закипать от молчаливого упрямства сына, от непонимания им простых истин… Для кого простых? Для него, Истомина? А если для тринадцатилетнего сына они — не истины? То-то и оно… Или опять-таки с раздражением порой ловит себя на мысли, что вот он дома, а жены нет, и она не где-нибудь — у подруги там или у любовника, а всего лишь на своей распрекрасной работе, но горит и ликует, как у любовника, ставит общественное выше личного. И, между прочим, не проверяет у сына дневник… Спокоен он… Как же…
