"Все равно хам..." - подумал я не очень уверенно. И, как бы специально для того, чтобы не оставить у меня ни малейших сомнений в его нутряной сути, Сима, еще не до конца задвинув дверь, сунулся губами к щели и проговорил:
- Танюха! Молодого к телу не подпускай! Обижусь.
- В следующий раз дам по морде, - спокойно сказал Олег, и Сима, гоготнув, захлопнул дверь.
2
И у нас, в одиннадцатом вагоне, и в следующем, десятом, было пусто и тихо. Двери почти всех купе были закрыты, изредка до нас доносились чье-то покашливание, чей-то возбужденный шепот, дважды - невнятная приглушенная ругань. Никто не стоял и не курил в тамбуре, никто не слонялся по коридору, и только пятеро или шестеро пассажиров - хмурые, разобиженные, с пустыми пластиковыми пакетами - прошли нам навстречу. Один из них держал руку в кармане, а двое прижимали к груди по баночке черной икры.
А в первом тамбуре девятого вагона мы обнаружили заставу. Очень даже богатырскую. О причинах и сроках задержки застава не знала и, по-моему, знать не хотела. Все четверо богатырей и богатырша-общественница были при деле, горели рвением и пеклись о всеобщем благе. Желающих выйти они запускали в тамбур по трое и шмонали безжалостно. После шмона каждому выдавали справку о размере изъятых излишков и отпускали, записав номер вагона и фамилию в разграфленную общую тетрадку.
Сима слегка задержался (и задержал меня), чтобы понаблюдать процедуру досмотра; выяснил, что аджику почти не несут, что хлеб пока не реквизируют, но его и не возьмешь много - официанты не дадут, а спирт никому не нужен - хоть ящик бери...
Девятый и восьмой вагоны были плацкартными, и сутолока в них усугублялась очередями. Сначала мы протиснулись сквозь очереди в туалет и на досмотр, а в середине девятого вагона начиналась очередь в ресторан, которая, как выяснилось, была двойной: отдельно стояли просто покушать и отдельно в буфет. Я было пристроился в хвост "просто покушать", но Сима ухватил меня за рукав и поволок за собой.
"Целесообразность - высшая степень хамства!.." - эту сомнительную сентенцию я мысленно изрек уже в ресторане, обнаружив себя сидящим за столиком напротив Симы. И, пока он искал что-то глазами у меня за спиной, я пытался вспомнить: как же мы сюда прорвались и какие аргументы он приводил, чтобы нас пропустили? И были ли еще заставы, кроме той, первой? Кажется, не было...
- Саня!.. - заорал Сима, привставая и маша лапой. - Топай к нам!.. Щас отоваримся, - сообщил он мне, снова сев и скребя ключицу под свитером.
Я оглянулся. Саня был один из тех двоих официантов, которые вчера держали меня за локти, пока третий обыскивал. На меня он только глянул и сразу отвел глаза, а Симе сказал:
- Бесплатно не обслуживаем.
- Обижаешь, старик!.. - Сима изогнулся, вытащил деньги и шлепнул их на столик. - Считай!
Саня покосился на деньги, успокоенно кивнул и сообщил:
- Селянка, ветчина с вермишелью, чай с патокой... Спиртное заказывать будете?
- "Рояль" почем, я забыл? - перебил Сима.
- Семьдесят рублей рюмка.
- А пузырь?
- Бутылка, соответственно, тысяча четыреста. Литровая.
- Вчера было девятьсот! - возмутился я.
- Разве? - вежливо удивился официант Саня. - По-моему, вы что-то путаете.
- Сохни, Петрович, - сказал Сима. - Они теперь монополисты, не повякаешь. Специально с гончими псами столкнулись: пока нас до нитки не оберут, никуда не поедем! Верно, Санек?
Теперь хохотнул официант - с такими же интонациями. Эти двое говорили на одном и том же языке, до непостижимости упрощенном.
- Считай, - Сима подвинул ему купюры. - На все.
- Как вчера? - осведомился Саня, начиная пересчитывать. - Угощаете всех?
- Я те угощу. Сюда сложишь. - Сима вынул из другого кармана Танечкину сумку и стал расстегивать.
- Разобьются - в такой-то толчее, - предупредил Саня, не прекращая профессионально быстро листать пачку денег.
- Переложи чем помягче на сдачу. Найдется чем?
- Поищем. - Саня понимающе кивнул, а моя соседка справа насторожилась.
- Э, нет! - возразил Сима. - Никаких колбас, там шмонают.
- Какие колбасы? - удивился Саня. - Откуда?.. Я переложу салфетками.
Соседка потеряла интерес, отставила свой так и не допитый чай и потребовала у Сани счет.
- И мне тоже, пожалуйста, - попросил Симин сосед, подцепляя вилкой последнюю вермишелинку.
Саня рассеянно кивнул им, положил перед Симой три сотенных бумажки, а остальную пачку прикрыл ладонью.
- Здесь четырнадцать бутылок, - сказал он. Взял еще две сотни и присоединил к пачке. - Салфетки... Кушать будете?
- Будешь? - Сима посмотрел на меня.
- Селянку, - сказал я. - Вермишель - но, если можно, без ветчины. И чай.
- Гарнир отдельно не подаем... - Саня изобразил на лице сожаление.
- Мне двойную ветчину, а ему - как сказал, - распорядился Сима. - Суп мы не будем... Не наглей, Петрович, суп кончается! А чая по два стакана.
- Значит, еще сорок два рубля... - Саня подвинул к себе оставшуюся сотню.
Сима посмотрел на меня, и я полез за бумажником. Сорок два рубля за лапшу и чай! А, ладно... Я отсчитал запрошенную сумму (тройками из почти целой пачки в банковской бандероли; вчера мне ее почему-то оставили) и положил на стол.
- Может быть, все-таки сначала нас рассчитаете? - возмутилась соседка.
- Это не мой столик, - сказал ей Саня. - Я позову.
Сгреб Симины деньги с моими сорока двумя рублями, взял Танечкину сумку и ушел, чтобы через минуту появиться.
- Везде блат! - негодующе объяснила соседка соседу и отвернулась к окну.
- И, что интересно, всегда! - развил тему сосед, аккуратно отхлебывая чай. - То есть, при любых обстоятельствах...
Я сидел, стиснув от стыда зубы, ненавидя Серафима и презирая самого себя. Я даже зажмурился на секунду, потому что устал смотреть на эту наглую, три дня не бритую, опухшую от пьянства, но почему-то полнокровную и жизнерадостную физиономию. Я даже взмолился о чуде: вот сейчас разжмурюсь - а его нет напротив! Приснился!
Когда я открыл глаза, Серафим жевал - не суетно, вдумчиво, молча, взором темной души обратясь во внутрь могутного тела. Прожевав и глотнув, опять подносил к бороде краюху, откусывал и, уронив руку с хлебом на колено, опять жевал. Хлеб он держал в левой руке и ел его, не снявши шелома, а десница Серафима сторожко, хотя и расслабленно, охватывала длинную рукоять кладенца, воткнутого в лиственничные плахи пола. По голубой стали меча змеились бурые потеки подсыхающей басурманьей крови.
"Волк... - подумал я, отводя взор и глядя поверх частокола на бесноватые тьмы татар, обложивших Березань-крепостцу и не впервой топчущих нивы. - Истинно, волк! Зачем такой Богу и крещенному князю? Накличет беду... А ведь и уже накликал".
Княжьи гридники, сидевшие от нас чуть наодаль, уже прятали свой недоеденный хлеб за пазушки и, окрестясь непривычной рукой, нахлобучивали шеломы. Косясь на Серафима-Язычника, переговаривались вполголоса, вяло взбадривали себя перед боем воспоминаниями о третьеводнешнем набеге на стан Бирюк-хана. Цмокали, крутили головами, извивали персты, не чая выразить словом прелести полоненной тогда же татарской княжны.
