Мы измерили глубину озера, я поместил на рисунке значок, отмечавший поверхность воды, и возвратил рисунок. Через несколько секунд из иллюминатора протянулась рука марсианина, указывавшая на берег. Рука была длинная, тонкая, одетая до кисти в серую ткань. Обнаженная кисть была несколько больше человеческой, но имела всего три пальца. Кожа — желто-зеленого цвета, мелко-чешуйчатая сверху и гладкая на ладони — напоминала кожу ящериц. Рука исчезла в иллюминаторе.
—Чего ему надо? — шепотом спросил я.
Павел напряженно думал, сморщив лоб:
— Не хочет ли он поближе к берегу?
— Правильно, товарищ! Давай потащим. Саженях в двенадцати от берега хватит ему глубины. Вон и скобы приделаны на стенках. Наверное, для буксировки или для подъема.
Мы привязали к одной из скоб якорный канат и налегли на весла. Когда «котел» двинулся, из иллюминатора снова показалась рука, помахала нам и спряталась. Мне было ясно, что мы нашли верный путь для взаимного понимания, Это был примитивный язык рисунков и жестов, каким пользовались еще люди доисторической эпохи.
Подтащив «котел» поближе к берегу, мы отвязали канат; я постучал в стенку и поднял к окну конец каната. Раздался лязг и стук, «котел» закачался и остановился.
— Снизу якорь выбросили, — сказал Павел.
Послышался металлический скрип, и на «котле» обозначилась четырехугольная щель. Верхняя часть четырехугольника начала медленно опускаться.
— Гляди-ка, Миколаич, ведь это дверь! Ну, готовься, сейчас и сам вылезет...
— Уговор, Павел: не будем пугаться и отворачиваться, каков бы он ни был.
— Примем его по-хорошему. Он нас ничем не обидел, не будем и мы его обижать.
— Да уж будь покоен! Ему, бедняге, теперь жутко в чужом месте, боится нас поболее, чем мы его. Ну, миляга, вылазь, не обидим! Мы тоже люди с понятием.
Дверь медленно опустилась почти до поверхности воды. Мы с невольным трепетом ждали марсианина... В прорезе двери показалась голова пришельца... Медленно поднимаясь из снаряда, марсианин, невидимому, хотел приучить нас к своей наружности. Наконец он поднялся перед нами во весь рост...
Странная была фигура! На огромной голове какой-то чепчик или капор. Со лба перед глазами опускалась изогнутая прозрачная пластинка дымчато-розового цвета. Все его тело было облечено в мягкую серую ткань. Меня почему-то сразу заинтересовал черный, ящик, висевший на широкой груди марсианина. Этот ящичек, напоминавший сложенный кодак, имел два желтых кружка со значками и делениями и два рычажка, укрепленных посредине кружков. В одной руке пришелец держал какой-то предмет в роде револьвера с длинным, около полуметра, стволом. Ручка револьвера была соединена гибким шнуром с черным ящиком.
Марсианин медленно спустился по ступенькам и остановился, словно не решаясь сесть в шлюпку, Мы протянули ему руки, и, опираясь на них, он довольно легко прыгнул на дно. Ощущение от кожи его рук было такое же, как от кожи ящерицы. Молча мы подгребли к берегу и вытащили шлюпку на песок. Марсианин вылез, несколько раз ударил длинной ступней по песку, поднял кверху руки и голову и что-то сказал. Голос был звонкий, высокого тембра. Затем, внимательно посмотрев на нас, он вынул из висевшей через плечо сумки ту пластинку, где был изображен на красном кружке марсианин, а на голубом был нарисован мною человек. Указав на изображение марсианина и на себя, он внятно сказал:
— Ноко.
Из иллюминатора протянулась рука марсианина, указывавшая на берег...
Потом протянул руку ко мне и к Павлу, указал на рисунок земного человека и вопросительно посмотрел на нас.
Я указал на себя и Павла и сказал:
— Человек.
— Че-ло-век, — произнес он раздельно и, показав на себя, повторил: — человек.
Протянув руку к нам обоим, он сказал:
— Ноко.
Павел с довольным смехом хлопнул себя руками по бедрам:
— Ах, ты, сделай милость! Очень даже понятно, Миколаич. По-нашему: «человек», а по-ихнему: «ноко». Ведь этак мы, гляди, скоро как следует разговаривать начнем. Ну-ка, попытай его еще как-нибудь.
Я ткнул себя пальцем в грудь и старательно, отчетливо произнес:
— Ноко — Иван Снежков.
Затем ткнул в Павла:
— Ноко — Павел Сухов.
Марсианин повторил наши имена, показал на себя пальцем и произнес:
— Человек — Баиро-Тун.
После маленькой паузы он прибавил:
— Санзеф.
Мы с Павлом переглянулись.
Чего это он спрашивает, Миколаич?
— Не больше твоего понимаю. Давай подумаем.
Минуты две Баиро-Тун молчал, потом сказал:
— Ноко — Баиро-Тун, Санзеф.
Павел почесал в затылке:
— Не понимаю я тебя. Санзеф — это фамилия твоя, что ли?
Марсианин вынул из сумки изображение какой-то комнаты, наполненной неизвестными нам машинами, приборами, сосудами и длинными рядами свертков, похожих на круги кинолент. Посреди комнаты виднелась фигура Баиро-Туна. Отчетливость подробностей и точная передача малейших светотеней доказывали, что это был не рисунок, а нечто вроде фотографического снимка,
— Инженер он, должно быть, — сказал я.
— Должно, так. Простому, неученому человеку, как я, к примеру, с этими машинами и сниматься не к чему.
Марсианин вытащил новый снимок. Также комната. Голые стены. На полу — несколько рядов рельсов и двухколесная тележка, которую толкает перед собой марсианин, несколько отличающийся от Баиро-Туна: голова у него поменьше, туловище и ноги длиннее, руки толще. Другой такой же марсианин чем-то вроде щетки чистит мокрую стену.
Баиро-Тун указал на длинные руки двух марсиан и сказал:
— Тонто ноко.
Затем приставил палец к своей голове и произнес:
— Санзеф ноко.
— Э, Павел! Я ведь понял: эти двое — простые рабочие. «Тонто ноко» значит: «рабочий человек», а «санзеф-ноко» — «ученый человек».
Марсианин переводил свои огромные глаза с меня на Павла и несколько раз: повторял:
— Тонто, санзеф, тонто, санзеф...
— Миколаич, ты понимаешь, чего он хочет?
— Ничего не понимаю.
— А я понял: он хочет узнать, кто из нас рабочий, а кто ученый. Я ему это сейчас объясню. Слушай, Баиро-Тун! Это вот Миколаич, Иван Снежков, ученый, санзеф, хоть и молодой. Он все тебе расскажет: про воду и землю, про небо, про всякую живность, будь то хоть комар, хоть верблюд. А я — Павел Сухов, Фомич по отцу, стало быть, хотя и грамотный и тоже очень прекрасно понимаю и тайгу и всякого зверя, однако, — я простой человек, тонто, но этого не стыжусь: мы теперь, при коммуне, все равные права имеем. Понял?
