Иннокентий Сергеев - Кабиры

Публий Бибул - Луцию Канинию Крассу - привет

Получив твоё письмо, перечитал его много раз, так оно мне понравилось. Поистине ты великий человек, и я восхищаюсь тобой, не сочти это за лесть, тебе в ней нет нужды, а мне она не к лицу. Я не умею выражать свои мысли так замечательно, как ты, но поверь, я горжусь дружбой с таким человеком как ты. Всё, о чём ты меня просил, я сделал. Очень хотелось бы увидеть тебя, но боюсь, мне будет уже нелегко перенести дорогу, ты же, я понимаю, очень занят делами. И всё же, может быть, приедешь навестить меня? Мои развлечения ты знаешь. Помираю от скуки. Гиела тоже. Одно спасение, что на днях приехал Транквилл, поэт, ты знаешь его, он был когда-то твоим секретарём. Он и развлекает меня хоть как-то, жизнь в деревне такова, что радуешься каждому новому человеку. Очень рад за Милену, какая она стала утончённая. Гиела тоже рада за неё. Повезло тебе, скажу я, но повезло заслуженно. Да, ты честно заслужил своё счастье. Жара совсем измучила всех, и мух как-то особенно много. Пиши мне обо всём, что слышно в столице, мне это очень интересно. Хоть ты меня не забываешь, жаловаться не могу.

Будь здоров

Я немедленно направился к Милене. - Транквилл нашёлся,- сообщил я новость. - Да?- сказала она без всякого выражения. - Он у Публия. - Ну и что?- сказала Милена. Я не ожидал от неё, конечно, особого воодушевления, но такая чёрствость меня несколько покоробила. Я упрекнул её. Она возразила, что не желает знать человека, который так поступил с ней. - Что ты говоришь, Милена! Ведь ты когда-то любила его! Он пожертвовал всем, что у него было, ради того, чтобы что-то было у нас. Итак, Милена не проявила никаких чувств. Зато уж я-то как обрадовался этому известию! У меня немедленно возник план. Я намекнул Крассу, что неплохо бы купить у торговцев каких-нибудь красивых вещей и отправить старому другу в подарок. Вчера прибыл корабль из Афин, и я бы с радостью взял на себя заботу о покупках. Выслушав меня, Красс решил, что поехать следует Милене, и конечно же, ей нужен кто-нибудь в провожатые. Придётся поехать мне, как ни трудно ему будет без меня обходиться. Но я сразу же вернусь. Этим я добивался следующего: Во-первых, передав Милену на время Транквиллу, я смогу немного отдохнуть от неё, что было бы для меня крайне полезно. Во-вторых, я смогу отдохнуть от Красса, а значит, от обжорства и изнурительной переписки. Кроме того, мне очень хотелось увидеть моего друга, перед которым я всё ещё чувствовал некоторую вину за то, что, хоть и невольно, нарушил мирное течение его жизни и принудил к бегству. Я отнял у него Милену, теперь же верну её, и пусть она выбирает между нами сама. Убедить Милену было несколько труднее, но я справился и с этим, обратив её внимание на то, какая прекрасная нам открывается возможность побыть вдвоём при полной свободе от чужих глаз. Мы поедем в закрытой коляске и всю дорогу будем вместе. Можно придумать тысячу причин для того, чтобы не слишком скоро прибыть на место. - Это, и правда, чудесная мысль,- согласилась она. Но почему именно туда, где она вынуждена будет терпеть общество Транквилла? Она не хочет этого! - Но так уже решил Красс. Попробуй теперь перемени его решение. - Это ты решил, а не он! - Спроси у него сама, кто всё решает в этом доме. - Зачем мне спрашивать? Я это знаю. - Хорошо, я признаюсь. Мне неловко перед Транквиллом, и чем скорее я избавлюсь от этой неловкости, тем лучше будет для меня. И для тебя тоже, если я тебе не безразличен. Кончилось тем, что она согласилась. Раз уж всё решено, нужно ехать. Чудесно! Подарки были куплены, коляска готова - закрытая со всех сторон, белая с мягкими красными подушками, какая прелесть! Красс отдал мне и наказал передать письмо, которое он написал Публию, после чего, простившись, мы отправились в путь. Дорога вовсе не показалась мне долгой или утомительной, хоть ехали мы немногим быстрее, чем если бы шли пешком, нагруженные тяжёлыми корзинами. Через каждую милю Милена требовала остановить повозку, говоря, что утомилась и хочет отдохнуть, и удалившись под навес листвы, мы искали мягкую траву или отдыхали на бережку какого-нибудь ручейка. Я блаженствовал, наконец-то сбросив с себя бремя забот; только теперь я понял, как оно тяготило меня все эти дни. Силы мои словно утроились, так мне вдруг стало привольно. - Как называется это дерево?- говорила Милена, лёжа на спине и поднимая ногу, и мы смеялись над нашими занятиями ботаникой. - Это дерево персы именуют сандаловым. Чем ближе мы были к цели нашей поездки, тем чаще мы останавливались. Меня уже понемногу начинало томить нетерпение, с которым я ожидал встречи со своим другом. Нельзя сказать, чтобы настроение моё пришлось по вкусу Милене, однако она не решалась спорить со мной, боясь, что я вновь начну припоминать те слова, которые она говорила мне, когда умоляла разыскать её Транквилла, воспроизводя их в точности, как по смыслу, так и по интонации. Таким образом, подобно греческим риторам, я добивался большего артистизмом, нежели доводами логики. Увидев, наконец, Транквилла, я сжал его в объятьях. - Держи его крепче, а то опять убежит,- сказала Милена, подходя к нам и милостиво позволяя вконец смутившемуся Транквиллу приветствовать её. - Красс набил коляску подарками, но, как видишь, есть кому позаботиться и о тебе,- шепнул я своему другу, после чего стал расспрашивать о том, где он столько пропадал, и почему он не давал о себе знать, негодный. - С Милены всю краску смыло слезами, так она по тебе убивалась. Транквилл медленно оправлялся от смятения, вызванного нашим неожиданным приездом. Он сказал, что сначала отправился на север, в сторону гор, где у него есть друзья. - Прости, не догадался искать тебя там,- сказал я, подливая ему вина.- Я, помнится, высказал предположение, что ты направился на юг. Почему на юг? Не знаю. - А ты, значит, остался у Красса. - Да. Ты столь поспешно отправился в путь, что забыл взять с собой самое дорогое. Я возвращаю тебе потерю. - Ты говоришь о Милене? Но почему! - Я люблю тебя, ты любишь её. Ты удивлён? Но я всего лишь делаю то, что уже однажды сделано тобой. - Как же это было давно,- сказал он задумчиво. - Правда? А я и не заметил. - Скажи, неужели Милена всё ещё любит меня? Она так ожила. - Какая статуя не оживёт от любви. - Сколько раз человек рождается, столько жизней он проживает,- сказал Транквилл. - Оставь свои премудрости,- захныкал я.- Скажи лучше, когда в этом доме обедают? Я изрядно проголодался. - Но она меня любит? Скажи честно, она не забыла меня? - Любит, не любит, что ты заладил! Я тебя люблю, тебе этого мало? - И правда,- встрепенулся Транквилл.- Ты не представляешь, как я рад вновь тебя видеть. Мы со смехом обнялись. - Ну, раз ты воскрес, то, видно, родился заново? Очень кстати. Я своё отстоял, теперь твой черёд заступить на стражу. Транквилл хотел что-то сказать, но не успел, так как в комнату вошёл Публий. Он взял меня за руку и стал долго и нудно расспрашивать о городских событиях, о том, что наказал мне передать ему Красс на словах, как он живёт, и что он ест, и с кем, и сколько раз в день, и прочее, пока не высосал из меня всё что мог. - Я своё отстоял, теперь твой черёд,- повторил мне мои слова Транквилл, когда мы, наконец, вновь остались одни. - Ну уж нет, от меня пусть он этого не ждёт. У меня есть дела поинтересней. Сказав это, я вышел и вернулся, ведя за руку Милену. Другую руку я соединил с рукой Транквилла и сказал: "А теперь замкните цепь". И они, улыбнувшись, подали друг другу руки. - Да будет наш союз прочным, и да не разорвётся наш круг!- воскликнул я торжественно. Итак, соединение было достигнуто. Отношения между Миленой и Транквиллом, как я и ожидал, восстанавливались со стремительной быстротой, и вот они уже стали совершать прогулки вдвоём. Должно быть, Транквилл тоже увлёкся ботаникой. Пока они оставались одни, я вынужден был оставаться на вилле, и вскоре мне это наскучило. "Так ли уж нужен мне этот отдых?"- подумал я.- "И чего жду? Если я уступаю Милену своему другу, то, пожалуй, следует возвращаться в город, тем более что, оставаясь здесь, я рискую навлечь на себя неудовольствие Красса, обещав вернуться как можно скорее". Может быть, чувство, владевшее мною, и не было настоящей ревностью, но оно терзало меня, и дело дошло до того, что я стал встречать их весёлых без улыбки. А что может быть гнуснее? Я попросил Публия, чтобы он написал Крассу письмо с просьбой оставить меня у себя ещё на время, объяснив, что мне до смерти не хотелось бы так скоро покидать его и тем самым лишиться его драгоценного общества и возможности вести с ним проникновенные беседы, набираясь опыта и премудрости. Растаяв как сало на солнце, довольный дурень написал своё письмо, на все лады расхваливая меня и умоляя оставить меня у него, так как давно уже ему не доводилось находить в человеке такую отзывчивость. Однако вскоре ему пришлось убедиться в том, что отзывчивость мою он несколько переоценил, и она вовсе не так велика, как ему представлялось. Это случилось, когда, не довольствуясь более достигнутой между нами близостью, он пожелал довести её до крайней степени, всеми способами склоняя меня к этому. Я решительно отказал, он стал настаивать. Тогда я пригрозил, что расскажу обо всём его жене, и это произвело на него некоторое действие. Жену свою он побаивался. Она же, как мне показалось, и сама уже начала что-то подозревать, хотя решительно не могу понять, на чём основывались её подозрения. О, женское чутьё! Не желая говорить плохое о муже перед женой, я, вместо того чтобы пожаловаться Гиеле, написал письмо Крассу, сообщив ему о притязаниях Публия; я не собирался его отправлять, написал же потому только, что чувствовал себя оскорблённым и хотел избавиться от внутреннего отвращения. Давая понять, что теперь у меня есть причина избегать его, я стал всё реже навещать Публия и всё чаще присоединяться к своим друзьям. Прежде мы с Транквиллом возделывали свой виноградник по очереди, теперь же я предложил, чтобы ещё больше укрепить наш союз, объединить наши усилия. - Двое поднимут камень, которого не поднимет один, хоть бы он десять раз пытался это сделать. Милена восприняла это поначалу с некоторым смущением, которое, однако, вскоре прошло. День за днём предаваясь упоительной неге под сенью леса, мы так увлеклись, что, в конце концов, совершенно забыли обо всём остальном. Забыть можно обо всём, но об осторожности забывать всё же не стоит. И о том, что ты в гостях, между прочим, тоже. И вот, последовала череда событий, положивших конец нашему мирному счастью и принудившая нас прервать наши столь приятные каникулы. Публий, обозлённый моим пренебрежением, выследил нас и пригрозил, что сообщит обо всём Крассу, если я и в этот раз отвергну его. Поняв, что дело принимает скверный оборот, и мир сохранить уже не удастся, я объявил войну. Первым делом я отправил своё письмо, приписав к нему в постскриптум, что, мол, и Милена не избежала грязных притязаний похотливого козла. После чего я отправился к Гиеле и стал умолять её о заступничестве. Она пришла в неистовство и закатила своему любезному супругу такую сцену, что я удивляюсь, как у него шкура не задымилась. Я же попросил её написать Крассу и рассказать о поведении Публия, так как свидетельство такой почтенной и уважаемой матроны весит куда больше, чем слова несчастного юноши. Гиела согласилась со мной и письмо написала. Я стал утешать её и уговаривать не убивать себя из-за человека, который достоин её презрения, но не гнева. Гиела утешилась и попросила меня приходить к ней ещё, так понравились ей мои утешения. Я возразил, что не могу дольше оставаться здесь, так как долг для меня выше личного счастья, и как мне ни горько расставаться с ней, я должен увезти отсюда Милену, за которую отвечаю перед её мужем. Конечно, если она найдёт способ угомонить Публия, чтобы я мог не бояться приезжать, а Красс - не бояться отпускать меня, тогда я непременно приеду снова. А на что способна влюблённая женщина, я знал - на всё. Публий написал письмо Крассу, в котором описал образ жизни, который вела его супруга. Милена пришла в ужас, узнав, что наша тайна перестала быть тайной. Я уговорил её не волноваться и во всём положиться на меня. Главное, хранить альпийское спокойствие, чтобы всякое подозрение,- и даже тень его,казалось бы нелепым и неуместным. - В дороге потренируешься,- сказал я ей.- От тебя требуется только это, остальное моя забота. - Они такие старые друзья,- всхлипывала она. - Тем лучше. Значит, уже не помирятся. Предавший старинную дружбу заслуживает казни. Публий, ворвавшись ко мне, злорадно пожелал нам с Миленой счастливого возвращения. Я сказал, что у него есть прекрасная возможность превзойти подвиг марафонца, если он будет бежать всю дорогу перед нашей коляской, чтобы первым принести свою весть. Взбешенный моим издевательским тоном, он приказал своим рабам схватить меня. Но тут появилась Гиела, а её в этом доме боялись больше. Я придал своему лицу выражение, от которого она совсем теряла голову. Она ответила мне взглядом, не оставлявшим никаких сомнений по поводу её чувств. Мы выехали втроём. Возвращая Крассу его поэта, я надеялся привлечь к себе ещё большую его симпатию. Понятно, что оставаться здесь дольше Транквиллу стало невозможно. Красс, получив в короткий срок одно за другим три письма, ничего не соображая, метался по дому, забыв даже про еду, что свидетельствовало о крайнем его потрясении. Голова у него шла кругом, и он едва дождался нашего приезда. Милена проявила незаурядные артистические способности, а Транквилл выразил горячее раскаяние в том, что покинул такого человека как Красс, и умолял простить его. Красс потребовал от меня объяснений. Я объяснил всё очень детально. - Каков негодяй!- кричал Красс.- И этого человека я считал своим другом! И зачем я только придумал эту поездку, ведь всегда же знал, что не дело это, когда жена разъезжает без мужа. Да ведь это же ты мне посоветовал!накинулся он вдруг на меня. - Разве я виноват в том, что эта деревенщина ведёт себя так по-скотски и не имеет ни уважения, ни ума. Ей подаёшь руку, а она как голодный пёс впивается в неё зубами. Что же касается того, чтобы жена могла свободно совершать поездки, то это и естественно, и общепринято. Ведь не одна же она поехала, а с человеком, пользующимся, как я надеюсь, доверием её супруга. Наконец, Красс успокоился. - Однако он оскорбил меня, и я не могу не ответить на это,- сказал он.Что ты об этом думаешь? - Думаю, что если бы тебя укусила собака, ты не стал бы гоняться за ней с палкой, чтобы отомстить. Умные люди смеялись бы над тобой, а дураки освистали бы. Я больше не питал никаких чувств по отношению к Публию, стараясь думать о плохом не больше, чем оно того заслуживает - только чтобы уметь вовремя избежать его. А Публий был более не опасен. - Нет, так не годится,- сказал Красс после некоторого раздумья.- Это совсем другое дело. Собака не отвечает за себя, а человек должен держать ответ за свои поступки. Я поразился здравости его суждений. - Нет необходимости что-либо предпринимать,- сказал я.- Искусство пытки предоставлено Юпитером женщине. - О чём это ты толкуешь?- не понял Красс. - О его жене. Она устроит ему такую жизнь, что ему и подземелье покажется счастьем. - Это правильно. Но всякий нож тупится. - По вине и наказание,- сказал я. На том наш разговор и окончился. Жизнь продолжалась. Теперь работу, которая прежде лежала на одном мне, мы выполняли вдвоём с Транквиллом, и я почувствовал себя совсем хорошо. Красс ещё некоторое время переживал предательство своего друга, но со временем к нему вернулось прежнее расположение духа, и вновь пирушки стали сменять одна другую. Между тем со мной произошёл занятный случай. Однажды я проходил по форуму и вдруг услышал тихий женский голос, шепнувший мне: "Следуй за мной". Я обернулся и увидел женщину, склонившуюся чтобы завязать сандалию. Лицо её скрывал капюшон. Завязав сандалию, она продолжила свой путь. Я последовал за ней. Шли мы довольно долго. Наконец, она остановилась. Я подошёл к ней. - Сегодня ночью,- услышал я её голос,- ты должен быть на углу последнего дома на улице *** через два часа после полуночи. Меня послала к тебе моя госпожа, она будет ждать тебя. - А кто твоя госпожа, детка?- спросил я шутливым тоном. Она не ответила. Когда же она заговорила вновь, в её голосе звучала лёгкая досада на то, что я отношусь к этому делу столь легкомысленно. - При тебе не должно быть оружия. - Как!- воскликнул я, подыгрывая ей.- Ночью и без оружия? - Да,- прошептала она.- И ты должен быть один. - А если на меня нападут?- прошептал я с притворным ужасом. - Если ты боишься, то лучше оставайся дома и спи. - Я не сплю по ночам,- сообщил я ей на ушко, пытаясь при этом разглядеть её лицо. Отчасти мне это удалось. Хорошенькая. "Такова ли её госпожа?"подумал я. - Почему?- удивилась она. - По разным причинам,- не стал углубляться я.- Значит, ровно в полночь в конце улицы ***... - Ну вот, всё ты напутал! Через два часа после полуночи. - Ах, да!- воскликнул я и тут же снова перешёл на шёпот.- Скажи своей госпоже, что я непременно приду, и пусть на меня нападут хоть все негодяи города. Она постояла немного, потом повернулась и быстро пошла. Я не стал следить за ней, хотя это было проще простого. Но мне даже нравилась эта таинственность, она придавала делу особый соблазнительный колорит. Значит, в конце улицы ***. Без оружия. Прелестно! В назначенное время я стоял, укрывшись в тени, и любовался рисунком лунного света. Вдруг кто-то тронул меня за руку. Я вздрогнул от неожиданности. - Иди за мной,- шепнул человек и быстрой неслышной походкой устремился куда-то. Я старался не отставать. Я подумал о смерти - что у неё кошачьи повадки: неслышная походка и молниеносный бросок. Меня усадили в повозку и повезли куда-то по городу. Куда, я не видел. Но вот повозка остановилась. Мне завязали глаза и потянули за руку. Я подчинился, решив претерпеть всё до конца. Когда с моих глаз сняли повязку, я обнаружил, что нахожусь в каком-то старинном доме. Его стены были обильно покрыты бронзовыми украшениями, среди которых пылали факела, и красные блики плясали, обнявшись с тенями. Передо мной стояла девушка, в которой я узнал ту самую, что подошла ко мне на форуме. Теперь её лицо не скрывал капюшон, и ничто не мешало мне видеть его. На ней были белые с чёрным одежды, в руке она держала тонкий прут, на конце которого был огонь. Она молча повернулась и повела меня вглубь дома. Мы вошли в зал, стены которого были завешаны тканями, а пол был выложен тёмных тонов мозаикой. Девушка укрепила свой прут, хоть в зале и без того было довольно огня, и оставила меня одного. В центре зала было устроено весьма уютное место, где я и расположился, ожидая продолжения этой странной церемонии. Наконец, появилась и сама госпожа. Она была закутана в чёрное одеяние. На голову её был наброшен ярко-алого цвета капюшон. Она устроилась напротив меня и произнесла: "Будь пальме подобен, что голову ввысь устремляет, Корни скрывая в земле, чтоб ни ветер её ни сломал, Ни солнце огнём не спалило". Произнеся эти стихи, она откинула капюшон, под которым оказалась хорошенькая головка. Может быть, губы её и были несколько тонкими, зато глаза были просто неотразимы. "Пенного моря богиней предстала она предо мною, Речь же услышав её, я сказал: Это голос Минервы". Она кивнула. - Меня зовут Канидия. Отныне и впредь я ничего от тебя не скрываю. Она сказала, что увидела меня, когда я прогуливался у храма Юпитера. Она приказала своей служанке следить за мной и узнать, где я живу, а также разузнать, кто я и чем занимаюсь. Мы стали беседовать. Отвечая ей, пытался понять, что бы всё это могло значить - эта обстановка, её странное одеяние и торжественный тон. Канидия хлопнула в ладоши, и в зал вошли три девушки с подносами, уставленными яствами и кувшинами с вином. "По крайней мере, голодом меня морить она, кажется, не собирается",подумал я. Вино оказалось вполне сносным. - Ты красив,- сказала она. - Благодарю,- ответил я.- Ты тоже. - Я говорю не для того, чтобы польстить, а потому что это главное. Чем отличается город от лесов и болот, населённых дикими племенами? - Законом,- ответил я,- и культурой. - Законом?- она рассмеялась.- О каком законе можно говорить в Риме! - Вот так раз,- опешил я. - Культура - это уже ближе. Но главное - красота! - Полностью с тобой согласен,- сказал я. - И что же?- продолжала она, всё больше увлекаясь.- Где они, потомки Марса, гордые, сильные, благородные, где они? Мы словно во храме, где беснуется оргия, оскверняя и пачкая его. Убожество как болезнь пожирает Великий Город! - Что верно, то верно. И ведь что удивительно,- сказал я,- разве Империя рушится? Во всём царит закон и порядок. Ты говоришь, нет закона. Есть злоупотребления, есть ничтожные, корыстолюбивые люди, они разрушают Империю, но что-то ведь и держит её. В сущности, она процветает. - Процветает?- воскликнула она оскорблённо.- Болезнь не сразу же проступает на лице, сначала она поражает кровь. Чего я никак не ожидал, так это того, что мне придётся провести ночь в риторических упражнениях. Вот уж к чему у меня не было ни малейшего желания. - Когда кровь отравлена, кажется, делают кровопускание,- сказал я. - Да!- крикнула она внезапно, так что бокал, который я как раз подносил к губам, дрогнул в моей руке, и несколько капель пролилось мне на грудь. "К чему эти мрачные мысли, они не спасут от печали. Выпей вина и доверься венериным узам!" - Любовь,- усмехнулась она.- Любовь ослепляет глаза. - Зато прозревает сердце,- заметил я. - Любя что-то одно, ты теряешь всё остальное. - Но почему же одно, и почему же всё? - Любить, но не влюбляться, это нужно уметь. И не привязывать себя. - К чему?- спросил я. - В чём величайшая ошибка Рима?- спросила она в ответ. - Не знаю,- признался я.- В чём же? - Кем были мы? Вершителями великого дела, исполнителями прекрасной миссии, несли свет красоты и разума в мир, мы были прирождёнными повелителями, сильными, непреклонными. В нас была воля, и без неё мы не сделали бы того, что мы сделали. - Была Троя, и мы были троянцы!- воскликнул я горестно. Сам же подумал: "А как же Греция, Александрия, Египет?" Но высказываться не стал, боясь оскорбить патриотические чувства, как видно, переполнявшие её. Я не дурак, чтобы перечить женщине, которая мне нравится. Пусть говорит, что хочет. - И в какой-то момент это произошло. - Что произошло?- спросил я участливо. - Величайшая ошибка, которая погубит всех нас. Я вижу, как рушится город, как толпы варваров крушат статуи, врываются в храмы, оскверняют алтари, жгут, разрушают, топчут, и нет спасения! Я согласился, что зрелище, и впрямь, жуткое, однако она оставила мои слова без внимания. - Мы утратили главное - волю! А с нею нас покинула сила, и боги с презрением отвернулись от нас, сумевших победить, но не сумевших удержать победу. Чем выше мы поднимались, тем становились слабее, а должно быть наоборот. Чем выше, тем сильнее. Мы привязались сами к себе, мы перестали быть воинами. Устремившись к малому, мы потеряли большое. Тут я не выдержал. - А как же Великий Мир! - Мир не может быть прочным, если ты не готов к войне. Тело должно быть вдохновляемо духом, когда же дух развращён, тело слабеет и становится дряхлым, и вот уже черви пожирают его. С гибелью Города погаснет свет на земле. И наступит ночь уродства и беззакония. Вот цена нашей слабости! "И откуда в этой девочке столько мыслей! Поразительно. Она говорит как Катон. Вот уж что ей совсем не к лицу. Вероятно, она полагает, что ей выпала великая миссия спасения отечества". Так оно и оказалось. Собственно, миссия была возложена не только на неё, но и на меня. Вот ведь оно как. Мы должны исправить великую ошибку и установить подлинный порядок, спасти Город и свет красоты. И всё же, моё долготерпение было-таки вознаграждено, так что остаток ночи прошёл просто чудесно. Пожалуйста, я готов слушать тебя, сколько тебе будет угодно, девочка, ты восхитительна! Мы договорились, каким образом мы будем встречаться. Мне вовсе не хотелось, чтобы обо всём этом узнала Милена. Вернувшись, я застал её в великом смятении. Она сообщила мне, что беременна. Я не сразу понял причину её беспокойства. - Да я забыла уже, когда он в последний раз прикасался ко мне! По меньшей мере, полгода, как он не делает этого. - Вот ещё напасть! Надо что-то придумать. Мы собрали совет. - Может быть, тебе уехать на время?- предложил Транквилл. - Ты же знаешь, он не отпускает меня от себя! - Это можно было бы устроить. Но это не выход,- сказал я.- Он, наверняка, приставит кого-нибудь следить за тобой. Скрыть этого не удастся, лучше и не думать об этом. А что если обвинить во всём Публия? Признайся, что он совершил над тобой насилие, сделай вид, что хочешь заколоться кинжалом. Конечно, в этом маловато блеска, зато это не безнадёжно. - Но ведь он же не оставит этого так!- возразил Транквилл.- И вновь всплывёт наша поездка, и неизвестно, чем дело обернётся на этот раз. - Она уже всплывает,- заметил я ему, и он, смутившись, умолк.- Как ни верти, а некоторое неудобство претерпеть придётся. - Может быть, похитить Милену? А потом вернуть. - Для такого дела нужны надёжные люди, а они, почему-то, все повымерли. Он же землю носом взроет от Сицилии до Гельвеции, чтобы найти её. Нет, лучше свалить всё на Публия и не усложнять дело ещё больше. Транквилл не стал спорить. Милена готова была уже принять любое решение. На том мы и разошлись. Транквилл всё не мог успокоиться. - Может быть, нам удастся убедить его, что это он сам, выпив лишнего, сделал? Представляешь, как бы он обрадовался! - Представляю. Такое он запомнил бы накрепко. Не надо считать Красса совсем уж дураком, а то как бы самим в дураках не остаться. - Бедный ребёнок! Представляю, как он будет относиться к нему! А ведь это же наш ребёнок. - Хорошо сказано, наш. - Ты ещё шутишь!- поразился он. - Ну что ты, тут уж не до шуток. Но зачем впадать в отчаяние, это же верная гибель. Корабль всего лишь получил пробоину, он ещё даже не тонет, а ты уже мечешься по палубе и готов от страха выпрыгнуть за борт. Однако, какую я сегодня провёл ночь! Я рассказал ему о своём приключении. - Бедняжка,- сказал я.- Каково ей бороться с чувством, которое она сама же отрицает! - Ты полагаешь, она влюблена в тебя? А мне кажется, малышка просто увлеклась игрой. - Всякая гора, если она высока, увенчана снежной вершиной. Всё достойное заканчивается игрой. "В чём я искать буду цвет? Красный - в короне царя В час, когда город его жаром заката объят". - Я понял стихи, но не мысль,- сказал Транквилл. - Всё когда-нибудь наскучит, кроме игры, и всё когда-нибудь станет игрой. - Наскучить может и игра,- возразил Транквилл. - И сама жизнь,- сказал я.- А потому остановимся на этом, ведь кроме жизни у нас нет ничего. - Есть нечто большее, чем жизнь. - Канидия говорит примерно так же. Транквилл ответил цитатой, и мы затеяли поединок. Я отстаивал своё мнение, а Транквилл - своё, причём негласно нами было принято, что говорить нужно только цитатами. Я не выдержал первым и, не успев вовремя вспомнить что-нибудь из наследия предков, сочинил на ходу двустишье. Транквилл заметил мою хитрость и спросил, откуда эти стихи. Я сказал: "Стыдись! Ты видишь то, что уж давно исчезло, Так спящий видит жизнь, но ту, которой нет". Транквилл стал покатываться от смеха, поняв, что я его провёл. Я потребовал от него, чтобы он признал поражение. Он хотел ответить мне что-то, но смех мешал ему говорить. В этот момент к нам подошла Милена и до крайности обиделась на Транквилла, который смеётся, когда из её глаз льются слёзы. - Вот именно,- поддержал её я.- Он ещё может шутить! О времена, о нравы! Когда возмущённая до глубины души Милена удалилась, я попросил Транквилла оказывать мне, когда это понадобится, помощь, что он и обещал. Продолжая свои похождения и утешая попеременно то Канидию, то Милену, я не забывал о том представлении, которое нам предстояло разыграть перед Крассом. С некоторых пор в его присутствии я стал печален и неразговорчив, словно бы какая-то ужасная мысль терзала меня. Когда же Красс спрашивал меня о причине моей скорби, я в ответ лишь заливался слезами. Красс спросил у Транквилла, не знает ли он, что со мной происходит. Тот отвечал, что не знает и даже не догадывается. Выбрав подходящий день, я изобразил такое невыносимое отчаяние, что Красс теперь уже строгим голосом потребовал объяснений. - О, лучше б мне было умереть, и тогда мне не пришлось бы выбирать меж двух ужасных преступлений - оскорбить великого человека словами, или оскорбить его молчанием. Встревожившись, Красс приказал мне говорить, но со мной сделалась истерика, я стал биться головой о камень и кричать, чтобы кто-нибудь убил меня, однако, видя, что Красс начинает терять терпение, и сострадание в нём грозит смениться раздражением, я припал к его ногам и стал криком умолять его простить меня за то, что я посмел укрыть от него ужасную правду. - Что ты сокрыл от меня, говори! И я поведал ему о чудовищном злодеянии Публия. - Как!- взревел Красс, покрываясь багровыми пятнами.- О нет! Он приказал позвать к себе немедленно Милену, а я лишился чувств, у ног его простершись. Милена благородная предстала пред очи господина, и лицо её белее мела было. Когда ж потребовал он подтвердить мои слова или опровергнуть их как лживые, она, едва заметно пошатнувшись, вскричала, бросившись ко мне: "Зачем не дал ты умереть мне, и тем позор свой искупить! Смерть от кинжала в сотню раз была бы легче ужасной тяжести позора, что теперь до самой смерти мне влачить придётся!" И слёзы хлынули из глаз её, и ноги подкосились. "Увы мне, это правда!"- простонала, и я, очнувшийся, при стоне этом вновь лишился чувств. Несчастная Милена схватила нож, лежавший на столе, и вскрикнув: "Да свершится!"- им вены перерезала себе и, заливаясь кровью, рухнула. Ошеломлённый Красс, не в силах шевельнуться, стал вопить: "Сюда! На помощь! Госпожа порезала себя!" И слуги, прибежав, Милене тряпкою стянули руку и унесли её бесчувственную прочь. - Надеюсь, ты не очень сильно порезалась?- спросил я её. - Вены целы. Ты знаешь, было так интересно, что я совсем не почувствовала боли,- сказала Милена. - Ты была превосходна. Красс проглотил всё это одним куском. - Я должен наказать этого негодяя!- сказал он мне.- Я привлеку его к суду! - Суд потребует много денег. - Мне это безразлично,- сказал Красс. - У Публия наверняка найдутся свидетели, за деньги можно купить их сколько угодно, и тяжба может продлиться долго. Кроме того, о случившемся узнают все. Неужели Красс хочет, чтобы его супругу обсуждали на каждом углу, и городская чернь указывала на неё между собой: "Вот эта женщина!" - Ты прав. Но что же тогда делать? - Не знаю,- сказал я.- Бывает, вепря убивает стрела, бывает, загрызают собаки. Если собаки слишком громко лают, то, может быть, воспользоваться бесшумной стрелой? - Стрелой,- сказал он.- Конечно же, стрелой! И сделаешь это ты. Этим ты искупишь свою вину за то, что так долго скрывал от меня правду. Я не осмелился возражать, хотя такое поручение не вызвало у меня особого восторга. Я заметил только, что дело это потребует некоторых расходов, и Красс без лишних слов выдал мне большую сумму денег. Весь день я думал, как взяться за это дело, ведь я не знал никого, кому можно было бы его поручить. Ночью я отправился к Канидии. - Мне нужно побыть у тебя некоторое время,- сказал я.- так, чтобы никто не знал, что я в городе. - Если кто-нибудь узнает, что ты здесь, я погибла,- сказала она. - Если узнают, что я в городе, я погиб,- ответил я. Канидия промолчала, видимо, взвешивая решение. - Хорошо,- сказала она.- Я спрячу тебя в своём доме. - Между прочим,- сказал я,- нет ли у тебя на примете кого-нибудь, кому можно было бы поручить одно дело? - Какое дело?- спросила Канидия.- У меня есть люди, но подойдут ли они? - Нужно покончить с одним человеком,- сказал я. - А почему бы тебе не сделать это самому? - Если меня схватят, кто же тогда совершит Великое Дело? Возражение это прозвучало столь убедительно, что Канидия была вынуждена с ним согласиться. - У меня есть деньги, и я мог бы заплатить,- сказал я. - А сколько у тебя денег?- спросила Канидия. Я показал кошелёк, полученный мною от Красса. - Отдай их мне, я всё устрою,- сказала она. И я с радостью препоручил это дело ей, чтобы самому предаваться делу более приятному и более привычному. Мне нравилось, что никто не знает, где я, и ещё более - что я сам уже не уверен, где я, и есть ли вообще Город, или его нет вовсе. Я видел факела, шкуры зверей, бронзу, я видел Канидию, и она пила красное вино, и я знал, что она есть. Двери дома были закрыты, и я не знал, есть ли за ними что-нибудь, или навсегда исчезло. А может, и не было никогда. - Как ты собираешься добиться власти?- спросила Канидия. Об этом-то я и не подумал! - Может быть, устроить заговор? - Нет,- решительно заявила она.- Раздор в доме - гибель для дома. Если мы учиним раскол в Империи, то тем лишь приблизим падение Города, он ослабеет и станет добычей диких зверей. - Но что же делать? Кто же отдаст нам власть? - Нужно любить, но не влюбляться. - Править, но не повелевать,- продолжил я. - Да!- сказала Канидия. - Не очень понимаю, как это. - Чего проще,- сказала она.- Станешь ли ты собирать цветы, размахивая топором? - Теперь понимаю. Мы стали обсуждать, как всё будет происходить, решали, как нужно действовать, и так увлеклись, что, казалось, и впрямь всё проще простого, и вот-вот начнётся, зазвучит, да нет же, уже началось! Звучит музыка былого величия, прах осыпается с её одежд, уходит в землю, и торжествует она, на голове её корона, и в волосах её обжигающе холодны бриллианты, хрустальные колонны наливаются кровью, наливаются золотом, и стройны они, и неколебимы, всё выше солнце, и каждой своей чертой проступает прекраснейшее из лиц, брови очерчены твёрдо, рука простёрта в жесте, вперёд, мои воины! рычат и скулят, и пятятся, пятятся звери, забиваются в норы, прячутся в сырых подвалах лесов, где сам воздух пропитан заразой, и молния летит от руки её, вонзается в тело гидры, и вспыхнула, запылала она, корчится, хрипит в агонии, горит паутина, и дальше, дальше вперёд продвигается войско, ветер прокатился волной, и дальше самих небес торжествует пламя! Где же они, эти воины, вот они, здесь! Вот их шаги, вот их песни и гимны, вот кони их шумно дышат, жарко, шумно дышат, волны бьются и кружат, и бьются, неистово, жарко, и стон в их дыхании, неистово, жарко, стон, жарко дышат... В экстазе она бормотала какие-то фразы, бессвязные, жаркие, то вдруг начинала истерически хохотать, она открывала глаза, и я не знал, что они видят, но видел, что они безумны. Она впивалась в меня пальцами, она держала меня так, как будто хотела удержать солнце или огонь, или огромного зверя, или же это была молния, которая пронзала её, и она кричала в огне самосожжения. Я всё больше растворялся в этом огне, и однажды я понял, что заболеваю. Я слышал, что кто-то рядом, я приказывал построить снежный мост от моря до солнца, мне отвечали, что строительство начато. Я говорил: "Облейте его кровью!" Надо мной склонялось лицо, и я падал в него. Когда я увидел Транквилла, это уже не могло меня удивить. Я подозвал его, хоть в этом и не было нужды - он сам спешил ко мне. - Поди, позови её,- произнёс я. - Ты болен,- сказал он.- Я распоряжусь перенести тебя домой. - Мой дом здесь,- заявил я, но тон его произвёл на меня воздействие, и я не сопротивлялся, когда меня погружали на носилки. - Как ты нашёл меня?- спросил я Транквилла, когда пришёл, наконец, в чувство. - Ты пропадал неизвестно где так долго, что я уже начал волноваться,сказал он.- Уже пришло известие, что Публий погиб, упав с лошади. Красс очень этому обрадовался и весь день был весел, а потом вдруг стал плакать. Он сильно переменился. Стал подозрительным, сварливым. Он уже знает о том, что поступок Публия не остался без последствий, ты понимаешь, о чём я говорю. Ты всё не возвращался, и я решил разыскать тебя. И нашёл тебя здесь. - Но как тебе это удалось? - Это было непросто,- согласился он.- Но там, где нельзя разрушить стены, всегда можно отворить дверь. - Странно,- сказал я.- Нам казалось, что мы убиваем зверя, на самом же деле, мы бесновались как помешанные. - Может быть, это и странно,- сказал Транквилл,- но весьма обычно. Возьми, к примеру, солдат. Они защищают наш город от варваров, и когда они возвращаются с триумфом, мы осыпаем их цветами и плетём венки. - Мне не по душе эти парады,- сказал я.- У них дурной вкус. Но шрамы на лицах солдат лучше, чем шрамы на лице города. - Да,- сказал Транквилл,- но ты знаешь, что стоит кому-нибудь из этих героев появиться на пиру, как он начинает бесчинствовать и ведёт себя как настоящий варвар, его шутки грубы и вульгарны, его манеры, хотя скорее их следовало бы назвать повадками, сочетают в себе наглость с крайней неотёсанностью. Когда же они заявляются толпой, то изысканный пир превращается в лежбище скотов. И дело доходит до того, что женщины уже считают допустимым употреблять в своей речи непристойные шутки и словечки, взятые из солдатского жаргона. Много раз я говорил себе: "Наш город захвачен. Он не