— Я не понимаю, почему ты против. После Перехода все останется тем же самым.
— Давай выразим это по-другому, — с улыбкой ответил он. — «В общем-то Генри хорош — особенно при тусклом свете; он настоящий парень и выше всех подозрений... Но оставаться с ним здесь? Это же так примитивно!»
— Ты не прав, — сказала она, краснея. — Я докажу тебе это... позже.
Он покачал головой:
— Никакого «позже» не будет. Я никуда не уйду. Кто-то же должен остаться здесь, чтобы поливать цветы. И не только потому, что я люблю Землю... Нет! Я просто ненавижу звезды и то, что они означают. Мне не нравятся люди, улетающие к ним, — улетающие для того, чтобы с чудовищной монотонностью повторить процесс, с помощью которого они опустошили этот мир, не оставив после себя ничего, кроме полных пепельниц. Почти всю жизнь я считал своим долгом заполнять эти пепельницы. Но теперь я знаю, что ошибался. Мне надо что-то сделать... Я стану смотрителем могил. Смотрителем могил! Неплохо, правда?
— Ты пойдешь с нами, — настаивала она. — Все уходят. И не надо капризничать! Тут больше не за чем присматривать. Дни Земли сочтены.
Он печально кивнул:
— Филлис, Филлис! Ты, как всегда, права. Этому миру уже ничто не поможет. Пройдет день, история Земли умрет, и люди оставят планету еще более пустой, чем она была до их появления. Трава, сгорая, превращается в пепел, а жизнь — в отчаянную жажду жить. После Исхода я уйду в Святилище. Мне хотелось оказаться там в компании подруги, но я могу обойтись и без тебя. Вернее, я буду ждать, когда ты затоскуешь и придешь ко мне. Впрочем, если хочешь попрощаться со мной прямо сейчас, можешь не медлить...
— Ты отправишься с нами! Я люблю тебя, милый! У тебя просто нервный срыв. Это пройдет, вот увидишь!
Он посмотрел на часы:
— Тебе лучше одеться... к обеду. Скоро вернется Лен, и мне пора уходить. — Он встал, накинув на плечи огненный плащ.
— Подожди, любимый! Я приготовлю напитки. Жаль, что ты не можешь взять с собой и мою...
Ей так многое хотелось сказать ему напоследок, но в тот миг слова потеряли смысл.
«Как далеки чертоги тьмы от залов света».
«Да, — подумал он. — На расстоянии звезд и в десяти шагах отсюда... Прямо как дутики».
— Зачем ты это сделал? — спрашивал ближайший из них.
«О, как далеки...»
Кто-то кричал — кричал надрывно и беззвучно.
— Зачем?
— Я ненавижу себя! — произнес он с внезапной жестокостью. — Ненавижу себя и вас! Вы — личинки на кишках Бальдра! Вы ползаете, как черви, на трупе моего мира, и я не желаю мириться с вашим присутствием. Меня гложет ненависть к себе, но вас я ненавижу сильнее. Убирайтесь туда, откуда пришли! Это говорю вам я — хранитель Земли!
— Если ты... нас... силой...
Дутик стал крошечной звездой в его ногах — лиловым огоньком пламени, угасавшим в черных водах вечности.
— Улетайте домой, — прошептал он устало.
Они снова оказались в Святилище, и стены вновь распахнули двери. Двое оставшихся дутиков гордо подняли головы и с укором прожужжали:
— Ты привык. Привык к своему миру и своему времени. Но все это осталось в прошлом — далеком прошлом. Твоей расе нет оправдания. Своим единственным монументом она оставила бессмысленное уничтожение жизни.
— В этом мы соперничали со Вселенной, — ответил он. — И, как всегда, превзошли ее. Но посмотрите вокруг. В этой гигантской пепельнице есть и яркие угли. Здесь много такого, что оправдало бы нас.
Сжимая ладонями череп, он попытался расколоть его, но у него ничего не получилось.
— А теперь уходите отсюда. Оставьте меня одного.
— Ты тоже уходи...
Дверь насмешливо скрипнула за ними, и он вонзил в нее сноп светло-огненных молний.
А безмолвный крик продолжался.
«Как далеко чертоги тьмы. Как далеко...»
Услышав стон, он узнал свой голос и проснулся.
«Как далеко... послы дутиков просят разрешения... залы света...»
Фразы слились друг с другом. И он знал почему.
Это он перекручивал слова подушки, изменял их смысл и, понимая, не понимал. Он вмешивался и оставался безучастным; спал и не спал; осознавал и прятался в неведении.
— Скажи им, чтобы они уходили! Читай мне! Читай!
Он знал и боялся знать.
...Длинная повесть о женщине по имени Анна и мужчине, которого звали Вронским.
...Поезд мчался к нему, как огромный ящер, извергая черный столб дыма и вопя от жажды крови. На рельсах...
Он включил свет.
— Прервать генерацию образов!
Поезд исчез, и он остался один, дрожа от ужаса и понимания.
Покрывало не успевало впитывать пот. Океаны воспоминаний отхлынули от берегов его разума. Закрыв лицо руками, он тихо спросил:
— Ты убрала кровь?
— Да, — ответила подушка.
— И ее тело?
— Да. Кремировала. Чисто и навсегда.
— Почему она сделала это?
Подушка не отвечала.
— Почему она пришла сюда, чтобы покончить с собой? — настаивал он.
— Потому что она не могла уйти без тебя... и не могла остаться.
— Как давно это случилось?
— Семь лет, три месяца и тринадцать дней.
Что-то огненное потекло из соломинки, и он проглотил горьковатую жидкость.
— А дутики? Они реальны или просто являются частью терапии?
— Реальны, но используются для терапии.
— И я действительно убил одного?
— Да.
— Когда?
— Две недели назад.
— Значит, я болен.
— Нет, сейчас ты здоров.
Он был болен все это время. Болен!
Кушетка зажужжала, покрывало завибрировало, и ему снова стало сухо и тепло.
— Послы дутиков просят разрешения войти, — доложила подушка.
— Значит, ты все же разбавляла мои напитки?
— Да.
— Тогда пусть они войдут.
Он осмотрел комнату, в которой провел почти семь лет. Стены дрогнули под натиском воспоминаний.
Лен вернулся, принеся с собой запах времени и пространства, — вернулся, чтобы без слов посмотреть ему в глаза и ударить в лицо. Когда он пришел в себя, Лен исчез, как исчезли и два его зуба, один из которых потом нашелся на полу. Он налил бокал, обломал все ногти, корчась в безумии рядом с цветами у бассейна, затем налил еще бокал, поплакал немного и налил еще бокал. Он отнес ее на кушетку и помолился, налил бокал, поплакал, заблокировал дверь, а потом заснул и проснулся через семь лет и три месяца. Руки ныли от уколов, которыми подушка Лициды гасила его боль. Он ел яйца и тосты, и к нему снова возвращался рассудок.
Он вызвал транспортный портал.
Огромный стебель белой лилии взломал паркет и склонился над постелью. Он принял душ, оделся и спроецировал на одну из стен огромные двери. В нее осторожно вошли первые дутики.
Он улыбнулся им:
