Это фантастика. В жизни произошло вот что. В 1967 году в проливе Ла-Манш потерпел аварию гигантский танкер. Хлынувшая нефть устремилась к берегам Англии и Франция.
Пожара не было, но ущерб оказался грандиозным.
Какой в данном случае была технология фантастики? Вот какой.
Размеры танкеров непрерывно растут и, судя по всему, будут расти в дальнейшем, потому что перевозка нефти в крупных танкерах обходится дешевле, чем в мелких. Зная линию развития до 1946 года, можно прикинуть, какие танкеры скорей всего появятся через двадцать лет. Но чем крупнее танкер, тем меньше его маневренность, тем больше угроза катастрофических последствий аварии.
Где вероятней всего может произойти катастрофа? Очевидно, там, где напряженней всего судоходство. Поэтому местом действия избран Ла Манш…
В сущности, метод, по которому построен сюжет рассказа, ничем не отличается от метода науки. И не случайно уже в 60-х года футурологи независимо от давнего рассказа предупредили общественность о грядущей аварии супертанкера и о последствиях такой аварии.
Но фантастику менее всего можно свести к совокупности таких вот научных приемов. Педантичный Жюль Берн, похоже, прекрасно понимал, что выстрелом из пушки послать людей на Луну нельзя. К счастью, это соображение его не остановило. Биолог Уэллс не мог не знать, что человек-невидимка невозможен. И все же он создал Гриффина. Без таких «нарушений» не было бы фантастики или она была бы чахлой.
Именно потому, что фантастика развивается по законам литературы, подобные «нарушения» оказываются благом.
Здесь, кстати, случаются любопытные инверсии. Уэллс, допуская существование высокоразвитых марсиан, следовал взглядам тогдашней науки.
Сегодня это допущение выглядит ошибкой. В комментариях к «Гиперболоиду инженера Гарина» специалисты не раз отмечали, что аппарат, подобный гиперболоиду, невозможен принципиально. Но, когда появился лазер, вспомнили именно о гиперболоиде… Уэллс послал своих героев на Луну не в ракете, а в антигравитационном корабле. Это было фантастикой, фантастикой и осталось. С той разницей, что тогда фантастика не противоречила действительности, а сегодня противоречит. Интересно, а как будет обстоять дело лет через сто?
Ракеты всегда останутся единственным средством межпланетных сообщений?
Но обратите внимание: все перечисленные здесь произведения живут и сегодня. Их читают и перечитывают, морально они не устарели. Не устарели именно потому, что это хорошая литература. И совершенно второстепенно, что там «сбылось», а что «не сбылось». Не в этом дело.
Речь в них идет о людях, поставленных в необычные, фантастические условия, о том, что эти люди думают, чувствуют, как воспринимают изменившийся мир. А это и есть реальность сегодняшней жизни.
Но и отрывать в фантастике «научное» от «человеческого» тоже нельзя.
Читали бы мы сегодня «80 000 километров под водой» Жюля Верна, если бы там не было капитана Немо? Да с какой стати! Но кто такой капитан Немо без «Наутилуса»? Никто! Без «Наутилуса» нет образа…
В этом своеобразие фантастики.
О характере ее влияния хорошо сказал Лев Успенский: «Как передать всю силу воздействия, оказанного Уэллсом на мое формирование как человека; наверное, не одно мое?
Порой я думаю: в Аду двух мировых войн, в Чистилище великих социальных битв нашего века, в двусмысленном Раю его научного и технического прогресса, иной раз напоминающего катастрофу, многие из нас… задохнулись бы, растерялись, сошли бы с рельсов, если бы не этот Поводырь по непредставимому.
… Он не объяснял наш мир — он приготовил нас к его невообразимости.
Его Кейворы и Гриффины расчищали далеко впереди путь в наше сознание самым сумасшедшим гипотезам Планка и Бора, Дирака и Гейзенберга.
Его Спящий уже в десятых годах заставил нас сделать выбор: за „людей в черном и синем“ против Острога и его цветных карателей… Его алой и морлоки раскрыли нам бездну, зияющую в конце этого пути человечества, и доктор Моро предупредил о том, что будет происходить в отлично оборудованных медицинских „ревирах“ Бухенвальда и Дахау.
Что спорить: о том же во всеоружии точных данных науки об обществе говорили нам иные, в сто раз более авторитетные учителя. Но они обращались прежде всего к нашему Разуму, а он… приходил к нам как Художник. Именно поэтому он и смог стать Вергилием для многих смущенных дантиков того огромного Ада, который назывался „началом века“.
Средства фантастики, читаемой и потому массовой, годятся как для расчистки, так и для минирования фарватеров сознания. Это тем более важно помнить, что представления о будущем влияют на ход событий, которые это будущее формируют.
Стоит ли удивляться, что прилавки Оттавы и Тегерана, Мехико и Осло, Токио и Мельбурна завалены англоамериканской фантастикой? И доход, и идеология одновременно. В пору, казалось бы, говорить о полной духовной оккупации читателя. Все, однако, сложней. Можно легко и быстро взрастить тысячи поделок. Нужны безысходные картины грядущих катастроф? Пожалуйста!
Розовые идиллии будущего? К вашим услугам! Но долговечность поделки — это долговечность поденки. Без Художника есть видимость литературы, нет самой — литературы; есть видимость воздействия и нет подлинного влияния.
Недаром А. В. Луначарский писал, что „мы с нетерпением ждем появления нашего собственного Уэллса…“ Оставим, однако, социальную фантастику в покое и вернемся к теме.
Параллельно с фантастикой, которую можно назвать научной, существует и развивается просто фантастика.
Условная, романтическая, сказочная — определить ее трудно, поскольку самая что ни на есть сказочная фантастика все-таки не сказка, одно с другим спутать трудно.
„Фэнтези“, „фантазия“ — такое общее определение годится, пожалуй, лучше всего. Мы уже исследовали некоторые грани взаимовлияния научно-технического прогресса и фантастики. Но это исследование, пожалуй, относилось исключительно к фантастике научной. А ею не исчерпывается и не определяется облик современной фантастики. Значит ли это, что „фантазии“ никак не смыкаются с научно-техническим прогрессом?
В газетных выступлениях ученых все чаше мелькает соображение важности для научного работника такого качества, как творческое воображение.
Наконец, в „Литературной газете“ была поставлена точка над „и“.
Выступивший в ней ученый прямо и недвусмысленно сказал, что воображение сейчас важней, чем знания.
Мысль не столь уж обычная.
Как так?
В перечне человеческих достоинств воображение всегда занимало скромное место. Логика? Бесспорно! Знания? Конечно! Воображение? А кто его знает, хорошо это или плохо…
