тысячи восьмого года. В тот месяц - этo было всего неделю назад - не удивляетесь, сейчас вы всё поймете, так вот, в тот месяц я вновь улетал на "Родину". В последний день перед отлетом отец зашел ко мне в комнату. "Партан, - сказал он, - мне нужно поговорить с тобой". Я отложил книгу и повернулся к нему. Он сел рядом со мной и тихо сказал, глядя мне в глаэа: "Партан, я прошу тебя, не улетай завтра на "Родину". Задержись недельки на две". Я засмеялся, погладил его по руке: "Ну что ты, отец! У нас горит план. Мне никак нельзя опаздывать. Да я ведь вернусь месяца через полтора". Отец грустно улыбнулся и как-то странно посмотрел на меня. "Я очень тебя прошу, - еще тише повторил он. "Нет, я не могу остаться", - твердо сказал я. Я видел, что отец колеблется, словно не решаясь что-то сказать. Наконец он вздохнул и произнес: "Череэ шесть дней после того как ты прилетишь на станцию, ее разнесет на куски..." Я опять засмеялся, поцеловал его в щеку: "Папка, бог с тобой! Плюнь на свои предчувствия!" Если бы я знал, что это было не предчувствие! - Горбовокий стиснул руками стул.
- Отец печально взглянул на меня. "А если тебя попросит остаться мать?" - "Да что вы в самом деле! - взорвался я. - Поймите, у нас горит план, я не могу опаздывать!" Отец медленно поднялся и молча вышел из комнаты.
На следующий день он с матерью провожал меня до аэробуса. Я крепко поцеловал их на прощанье. Они молчали и смотрели на меня как-то странно. Особенно мать... Только теперь я понял... Так смотрят люди, которые знают, что не увидятся больше никогда. "Прощай, сынок", - сказал отец. И добавил что-то о кругах, которые совершает время. Что-то вроде "время вновь пойдет по кругу". Я не понял тогда, конечно, к чему он это сказал и почти сразу забыл о его словах. Я подошел к аэробусу, махнул им рукой. Мать опустила голову на плечо отца и, кажется, заплакала. Но я вспоминаю это лишь теперь, тогда же я был мыслями уже на станции и не заметил их печали. Ведь у нас горел план! - Горбовский горько усмехнулся. - Я прилетел на станцию рейсовым грузовиком и уже на следующий день приступил к работе. Мы монтировали корпус космической обсерватории, работали как черти и мне некогда было вспомнить о родителях, разобраться в словах отца, подумать о нашем несколько странном прощании. А на пятый день я умудрился где-то простудиться и автоконтролер не выпустил меня на работу. Два дня я провалялся на кровати в своей каюте, читая книги, а потом действительно произошел взрыв. На станции не было никого, кроме меня - все находились на участке монтажа обсерватории - и пострадал, вероятно, только я один. Горбовский взглянул на неподвижную Таню. - Я догадываюсь, что там случилось. Недалеко от нашего сектора пространства находились смонтированные на орбите сверхмощные ускорители элементарных частиц. Я плохо представляю, что там вытворяли физики, но, вероятно, причиной взрыва была именно деятельность их установок. Они как-то воздействовали на пространство-время и меня отбросило в прошлое. Мы ведь знаем еще слишком мало о пространстве-времени... А от него, оказывается, можно ожидать любых каверз.
Я увидел в иллюминаторе ярчайшую вспышку, и станцию сильно тряхнуло. Я услышал треск ломающихся переборок, ударился головой, потерял сознание - и очнулся в каком-то сарае. Я уже находился в прошлом, в одна тысяча девятьсот семьдесят пятом году, то есть в вашем настоящем.
Горбовский замолчал, немного виновато развел руками и опустился на диван. В комнате наступила тишина, лишь тикали часы на столе.
- А часы? - дрожащим голосом спросила Таня.
- Что - часы? А! - понял Горбовский. - Они стояли в комнате моей матери с тех пор, как я себя помню.
- Значит, вы были... то есть будете... моим мужем и сыном... Отцом самого себя... - задумчиво произнесла Таня.
Горбовский опустил голову и вздохнул:
- Выходит, так...
- Вы знаете, Партан, что самое смешное?
- Что? - Горбовский удивленно вскинул брови.
- Я вам верю.
Oнa встала со стула и села рядом с ним на диван. Горбовский молчал.
- Хотя, если разобраться, получается какая-то ерунда. Ведь мы знаем свое будущее и можем изменить его. Например, не жениться.
- Ну это вряд ли, - Горбовский осторожно положил руку ей на плечо. - Я знаю ваc всего день, даже меньше... - он помолчал, потом добавил твердо: И люблю вас.
- Пожалуй, этот вариант действительно отпадает, - она с улыбкой заглянула ему в глаза. - Но мы можем подождать с ребенком. Можем не отправлять его в институт по специальности космического монтажника. Можем, наконец, не пустить его на станцию в тот день.
- Ну что вы, Таня, - печально усмехнулся Горбовский. - Теперь я вспоминаю, что мать с отцом очень не хотели, чтобы я поступал в этот институт. Но разве я послушался их? Не пустить на станцию? А мой отец смог не пустить меня? Ну а насчет того, чтобы подождать с ребенком... Мне кажется, это не сыграет никакой роли. Все равно когда-нибудь он родится, вернется в прошлое и вновь встретит вас. И они будут говорить то же, что говорим мы... И что говорил до нас мой отец...
- Но ведь можно попытаться, - настаивала Таня. - Попытаться разорвать круг.
Горбовский бережно обнял ее.
- Можно...
Он помолчал, потом задумчиво сказал:
- Только боюсь, что когда-нибудь, в один июньский день, к примеру, две тысячи восьмого года, когда он будет собираться на станцию, я войду в его комнату и попрошу остаться. А он ответит мне: "Нет, я не могу". И время опять потечет по кругу...
- Я сумею удержать его, - тихо, но решительно сказала Таня.
Горбовский молчал.
г. Калинин, 8 мая 1973 г.
