Рано утром разбудило ощущение тепла и кого-то постороннего совсем близко. Открыл один глаз — девочка легла рядом с ним, то ли действительно задремала, то ли хорошо притворялась. Лежала на самом краешке постели, неудобно притулившись так, чтобы не прикасаться к нему.
Притянул ее к себе поближе, укрыл одеялом. Поздней осенью в казарме было слишком холодно по утрам. Не проснулась. Точнее, судя по неестественному трепету рыжих ресниц — сделала вид, что не проснулась. Притворщица. Нет, никаких игр. Спать. Долго спать, до полудня, а лучше — до обеда.
Не удалось. Проснулся вскоре от прикосновений рук, ласковых, хоть и неумелых, от попыток пробраться ладошкой под его свитер. Он делал вид, что спит, но девочка продолжала свои фокусы. Наконец, когда острые коготки осторожно и с оттенком эксперимента поскребли по его груди, открыл глаза. Прижал попытавшуюся ускользнуть руку.
— Я же вчера тебе все сказал?
Острый локоть в бок — однако!.. не хуже чем его солдаты на тренировках. Слетела с постели, метнулась к двери, попыталась открыть. Ага, сейчас прям, будет тебе не заперто…
— Выпусти!
— Что такое? Куда, дура?
— Туда.
Нетерпеливо ударила кулачками по двери.
— Открой! Выпусти!
Слез следом с постели, встал рядом.
— И куда тебе нужно? Вчера не поняла, что там для тебя?
— Поняла! И открой! Я уйду туда, — рука показывает на дверь, — и пусть все будет так, как всегда с нами.
— Что случилось-то? — опешил.
— Если ты не хочешь принимать меня всерьез — отпусти лучше туда.
Сумасшедший дом. Интересно, у горожан они есть? Интересно, не оттуда ли ее на самом деле притащили?
— Что значит «принимать всерьез»?
Покраснела, закусила губы.
Интересный расклад.
— Ну, скажи уж.
Молча кладет руки на плечи, пододвигается ближе. Лицо в красных пятнах смущенного румянца старательно прячет, отворачивается.
Взял за подбородок, поглядел в глаза.
Не вчерашнее зеленое зеркало — океан.
Не-мо-гу-боль-ше…
Мысль в сторону — нет, ну и характер же! Наши женщины в самой большой ярости — и то спокойнее, чем эта…
Нежная, хрупкая, неумелая девочка, тщательно сдерживаемые слезы, хоть он и пытался быть осторожным (а умел ли?), искусанные губы, сжатые судорожно пальцы, и все же — упругая напряженность тела, знающего интуитивно, чего хочет, короткие резкие вздохи в ответ на прикосновения… Потом он попросту перестал замечать хоть что-то, была тьма, были цветные сполохи, наверное, он что-то делал, но не мог почувствовать свое тело — летел во тьме сквозь бесконечную радугу, и этот полет был счастьем, бездумным и беспредельным, только где-то на фоне билась единственная короткая мысль — «не увлекись, не сделай ей больно».
Может быть, он произнес это вслух? Ибо услышал — как издалека: — Мне не больно…
Три недели он высовывался из комнаты только за едой. Три недели — так мало, кажется, прошел всего один долгий день, море безумного, невозможного в этом мире счастья.
Вдвоем под теплыми струями воды — неловко, неудобно, смешно, и они смеялись. Вечером, включив только маленькую лампу, разглядывать ладони друг друга. Она разминала ему плечи, и шутливо жаловалась, что у нее болят руки — целовал ее ладони, улыбался. Рассказывал ей об иных мирах, наконец-то позволив себе память.
Три недели они и жили в другом мире. Ограниченном размерами комнаты, но им не было тесно.
После операции по обыкновению не было важных дел, а от неважных отбрыкивался быстро, переваливал на заместителя. В самом деле — тренироваться-то могли и без него. Тем более — домучивать оставшихся пленных. Шальные, нездешние, налившиеся яркой синевой глаза прятал под шлемом. Отдавал распоряжения и уходил в свою комнату. К ней. Только там был — по-настоящему, настоящим…
Ни о чем не думал, не гадал и не интересовался, что думают о нем другие.
Дурак. Какой же он был дурак!
В конце третьей недели напоролся в коридоре на старшего в казармах. Того, что некогда подобрал чужака на дороге. Прошел десяток лет, старший уже руководил не дюжиной — дюжиной дюжин. Сам тоже давно был не новобранцем-приемышем, которого учили языку и бою.
— Ты, говорят, девочку нашел… необычную. Хорошую, говорят, девочку. А что не делишься? Нехорошо. Приведи к командиру-то…
Любого иного, равного или ниже по званию послал бы немедля куда подальше, и не повод это для обид. Каждый сам хозяин своей добыче. Но не здесь. Не старшего. Нельзя.
Земля взбрыкнула под ногами.
— Приведу. Вечерком, а? — обычный голос, обычная циничная усмешка. Все как всегда.
— Давай. Повеселимся.
Войдя в комнату, крепко запер дверь, и с размаху ударил руками в стену, не чувствуя боли.
— Что случилось?
— Случилось все.
Рассказал — коротко, давясь словами. Без малейших колебаний улыбнулась ему. Спокойно, легко.
— Убей меня. Убей меня сам.
— Саэ мэи…
— Прошу тебя!
В руку лег нож — старый, любимый, удобный. Убивал им уже десяток раз, не меньше.
Убить? Ударить в одну или другую известную точку?
Занес руку.
Зачем-то посмотрел на ее лицо — закрытые глаза, напряженное, но бесстрашное ожидание.
Не могу.
Но что тогда?
Отдать командиру. Больше — нечего.
Без вариантов.
Невозможно.
Невозможно, как ударить ножом.
Поздно жалеть о том, что был таким дураком. О том, что даже не подумал, как подставляется, как сам загоняет себя — и ее — в эту ситуацию. Жалеть поздно. Надо просто ударить. Легкая быстрая смерть вместо долгой и мучительной — все, что может дать ей теперь.
Глаза распахиваются: недоумение.
— Ну что же ты?! Не отдавай меня им, не отдавай…
— Подожди. Еще пара часов у нас есть… — кривая усмешка.
Клятвы и обещания вечно помнить, ждать, найти — там, за гранью этого мира. Непременно встретиться, узнать, быть вместе навсегда.
Люби ее, люби ее так, чтобы несмотря на свой страх, она забылась и задремала. Сколько есть сил. Заставь все забыть, заставь заснуть в счастливом тягучем блаженстве, только пусть не смотрит, не ждет.
Ударить — спящую.
Невозможно.
Да что же ты за тварь, почему не можешь сделать то единственное, что должен сделать для нее?
Медленно — так кажется — и нежно, не запнувшись на упругой границе кожи, нож входит под ребро. Ресницы дрожат, и на губах тает тихий удивленный шепот:
— Мне не больно…
Занавес тишины.
— Присмотри за моим цветочком?
