Все правильно. Управление автомобилем в нетрезвом состоянии было. И не было умения распахивать дверцу. Умения «делать дела» самому и не мешать тем, кто их делал. Не хватило даже ума перед бюро зайти покаяться, попросить соломки подостлать. И после бюро — работы попросить.
Новый «первый» оказался жутко принципиальным, страсть каким перестроечным, и батя приземлился на водокачке.
Пришлось заново учиться жить, приобретать инстинкт добытчика, который начисто пропадает у руководящих работников. Ходить пешком, пользоваться муниципальным транспортом. Стоять в очереди за картошкой и водкой.
Но это не беда. Даже не полбеды. Телефон замолчал. Дом опустел. Люди, которые не могли прожить без отца и часа, прекрасно жили, напрочь забыв о его существовании.
А недавно мне позвонили из издательства. Редактор вкрадчиво ворковала:
— Знаете, мы готовим сборник. Очень актуальный. О прорабах перестройки. Напишите очерк.
— Ваше издательство уже вошло в историю литературы, не напечатав мою прозу.
— О, мне говорили, что вы очень остроумная. Но я серьезно. Платим хорошо, соглашайтесь. Например, о секретаре райкома, новом. Вы же его знаете. О нем такие хорошие отзывы. Человек перестройки.
— Вот именно.
— Вы что же, против перестройки? Не верите?
— Я, как и весь советский народ, конечно, верю. Слушайте, а о героях-пионерах ваше издательство сборник не готовит? Я бы могла о Павлике Морозове, например.
— Господи, причем здесь это? И потом, этот пионер сейчас как-то неактуален, кажется.
— Вы не правы. Этот пионер — герой на все времена.
Не договорились. Редактор осталась сильно недовольна мной. Ничего, найдет себе автора. Напишут про этого прораба. Про крутые дела его.
Автору никогда не увидеть, как идет на свой водокачный пост жертва прораба. По тем самым улицам, где недавно мчала его директорская «Волга». Сельчане здороваются с ним. Кто злорадно, кто сочувственно, кто запросто, по-соседски. Люди разные, как их «здрасьте». Люди сложные, как отношения между ними.
Батя мой качает воду. Внука нянчит. Виноград растит во дворе. Ему, до пенсии еще три года. Есть время жизни учиться.
…Жалобу на директора я разобрала. Зря писали доброхоты. Кругом прав оказался директор, смело внедряя арендный подряд. Молодец, одно слово. Прощаясь, попросил:
— Привет отцу от меня. Думаю, помнит.
Конечно, передам. Теперь ему редко приветы шлют.
Он обрадуется, но виду не подаст. Спросит:
— Это какой же? Из Советского района? Помню, как же. Спасибо.
Сунет свежий «Огонек» под мышку и пойдет на свой пост. Воду качать и читать разоблачения Кобы. Очень отец его не любит. Большеусого этого.
Прямо у подъезда — машина с бочкой. Из таких улицы поливают. Нашу улицу моет только дождь, что бы тут делать водовозке? В кабине рядом с шофером милиционер. Вовсе странно. Машина стоит, милиционер сидит…
Возле универмага — огромный грузовик. Тоже с цистерной. На ней надпись «Молоко». В кабине — два милиционера. Сидят, никуда не торопятся, молочные братья. Меня оглядели пристально и подозрительно.
Дальше продвигаюсь. На каждому шагу люди в милицейской форме или без формы, но с красными повязками на рукавах.
Ветер флаги полощет, солнышко светит. Праздник. День конституции. Усиленные наряды милиции и их добровольных помощников выпущены на улицы города, чтобы охранять праздник от возможных акций крымских татар, которые хотят жить в Крыму.
Моя азиатская физиономия вызывает повышенный интерес у представителей власти, находящихся на боевом посту.
А я иду себе спокойно к вокзалу. Мне противно почему-то.
Сама я тоже не понимаю, почему для парня, родившегося где-нибудь под Ташкентом, Крым — родина, а для меня, родившейся здесь, этот же полуостров — чужая сторона. Но и не понимаю, почему этому парню нельзя жить здесь, раз он хочет, почему нужно загораживать улицу грузовиками, стягивать милицию из соседних областей, дабы не пропустить этого парня и ему подобных на площадь, где они хотят сказать о своем желании жить здесь.
Еще рано. Граждане спят ленивым праздничным сном. Народу на улицах мало, татар не видно вообще, милиции скучно. Зато сейчас не дремлют, наверное, злодеи, творя безнаказанно свои темные дела, пока милиция занята неизвестно чем.
Вот двое в форме медленно бредут мне навстречу, приостанавливаются, смотрят испытующе.
— Девушка, на минуточку вас можно? — очень вежливо интересуется один.
— Я тороплюсь.
— Мы вас долго не задержим. Скажите, вы не… — он мнется, не зная как спросить.
— Бельбек, Тиберти, Бадрак, Альма-Тархан, — быстро произношу я татарские названия рек и сел.
Судя по всему, милиционеры не местные, привезенные на подмогу из других областей, потому слова эти им вовсе не знакомы. Зато интонацию, с которой они произнесены, стражи порядка перевели для себя примерно так: «Отстань, козел, иди своей дорогой». В интонациях милиция разбирается.
Стражи бледнеют и предлагают мне пройти в автобус. Иду, не оказывая сопротивления. Автобус прижался к кромке тротуара. В нем — люди в сером. Их много. Просят документы. Роюсь в сумке, предъявляю удостоверение редакции.
— Как же так? — недоумевают поймавшие меня.
— А что такое? — недоумеваю я в ответ.
Те, которые не присутствовали при моей поимке, просят прояснить ситуацию.
— Она по-татарски ругалась, — заявляют мои конвоиры.
— Неправда ваша, — поясняю. — Не ругалась. Бельбек и Бадрак речки. Тиберти и Альма-Тархан — деревни.
— А зачем их говорить?
— А где сказано, что нельзя?
Они стали в кружок, повернувшись ко мне серыми спинами. Посовещались и вынесли приговор:
— Мы сообщим о вашем поведении к вам на работу.
— Сделайте милость.
Отпускают. Ухожу, еще вполне успевая на электричку. Время, которое отняла у меня милиция, предназначалось для магазина. Хотела купить сливки и что-нибудь вкусненькое к праздничному завтраку моим близким. Придется вместо сливок порадовать их рассказом об утреннем происшествии.
Электричка везет меня в дом моих родителей. А дом, где жила моя бабушка, мы недавно продали татарину Алиму. До сорок четвертого года в нем тоже жили татары, потом — какие-то переселенцы, потом — мои дедушка и бабушка.
Старый-старый, полуразрушенный, его никто не хотел покупать, наш старый дом. Спасибо Алиму, его пригнала сюда тоска по родине, которой он никогда не видел.
Их не хотели прописывать в уже купленных домах. И они, человек сто, с детьми, несколько суток стояли у здания райисполкома.
